Освещенные окна

В университете у меня было два дела — сдать психологию профессору Лапшину и встретиться с Анечкой М. — хорошенькой, тоненькой, беленькой: все уменьшительно-ласкательные суффиксы подходили к ее быстрой фигурке.

Но было и третье: Бартольд. Не в силах ни понять, ни охватить того ослепительно свободного отношения к истории, с которым этот маленький человек, похожий на гнома, переворачивал ее многовековые пласты, я ловил в его лекциях те редкие мгновенья, когда его знание, казалось, переходило в чувство.

Не думаю, что Анечка, которую я таскал на Бартольда, разделяла мое восхищение. Но она была терпелива. После лекции ее кудлатая, похожая на медвежонка сестра пригласила нас в буфет, где у нее, как общественной деятельницы, были полезные связи. Потом я пошел искать Лапшина, Анечка осталась ждать меня у пятой аудитории — той самой, где когда-то читал адъюнкт-профессор Николай Васильевич Гоголь-Яновский.

Не помню, где я нашел Лапшина. Он был высокий, худой, в длинном пальто, с заплечным мешком, из которого, задав мне вопрос, он достал горбушку хлеба.

Мы сидели в холодной, пустой аудитории, и вокруг почему-то стало очень тихо. Из коридора не доносился шум, казалось, что весь университет, или даже весь город, прислушивался к моему ответу, и, может быть, эта неожиданная тишина была причиной охватившего меня оцепе’ нения.

Психологию я знал, и вопрос был нетрудный — об апперцепциях Вундта. Но я внезапно забыл не только апперцепции, но всю психологию от первой до последней страницы. Отдельные, разрозненные понятия — интеграция, дифференциация, церебрация — мелькнули где-то в глубине сознания, как светлячки в ночной непроглядной тьме, и, ухватившись за них, я стал говорить… Бог знает, что я говорил, ежеминутно ожидая, что профессор остановит меня и скажет без обиняков, что я горожу невероятный вздор. Но Лапшин молчал. У него было спокойное, слегка отрешенное, но, кажется, внимательное лицо. он отламывал от горбушки кусочки хлеба, равномерно жевал их и слушал… Окончательно запутавшись и.заботясь только о том, чтобы фраза хоть как-нибудь цеплялась за фразу, я наконец остановился… Мы помолчали, а потом он сказал:

— Ваш матрикул.

И поставил мне «вуд». Не «в. уд.», как писали другие профессора, а «весьма удовлетворительно» — словами.

Расписываясь, он перестал жевать, и я понял, что и в эту минуту и прежде, когда я только что стал отвечать, он бесконечно далек от меня. Какой-то студент о чем-то говорил, кажется, связно. Если бы не горбушка, он, может быть, уснул бы, слушая эту безостановочно-плавную речь.

4

Не стоило показывать Анечке, что я расстроен, она, без сомнения, от души расхохоталась бы, узнав, что, нагородив чепуху, я получил «вуд». Лапшин почему-то остался один в пустой, холодной аудитории, и я с трудом удержал себя, чтобы не вернуться к нему — зачем?

Было что-то очень грустное в этом экзамене, а Анечка — розовая, с беленькими локончиками, которые весело кружились над ее пряменьким лбом, — все смеялась. Она ждала нашей прогулки по набережной вдоль штабелей дров, которые сторожили угрюмые дядьки, утонувшие в шубах. Со стороны Невы между штабелями проходили узкие коридоры, в которых даже днем было темновато, и никто не мешал нам прятаться там и целоваться, распахнув пальто и прижимаясь друг к другу.

Анечка жила на Старо-Невском, в одном доме с Толей. Мы встретились случайно, на лестнице: вдруг дверь распахнулась, и девушка в летнем платье, догоняя кого-то, побежала вниз, прыгая через ступеньку. Мне понравилось, что вдоль последнего пролета она съехала на перилах. Догнала, вернулась замерзшая, удивилась, что я ее жду, и мы разговорились…

В этот вечер прогулка затянулась, и по тропинке через Неву мы бежали опрометью, стараясь согреться. Кудлатая сестра дала нам коржики, от которых остро пахло дымком, мы грызли их и бежали. Замерзшие, веселые и голодные — коржики только разожгли аппетит — мы расстались у Дома искусств, условившись встретиться завтра в университетской библиотеке.

Конечно, я пришел рано, Виктора Борисовича еще не было дома, и его жена Василиса Георгиевна сказала, что он придет через час, а когда я с надеждой переспросил: «Через час?» — улыбаясь, ответила: «А может быть, через два».

Она была симпатичная, спокойная, с яркими голубыми глазами.

Виктор Борисович явился наконец, и сразу стало ясно, что он забыл о своем обещании.

— Понятно, — сказал он, увидев меня. — Люся, дай ему супу.

— Мы уже ели суп.

— У него голодный вид. А чай?

Он сбросил с плеча мешок, и мы стали пить чай, стараясь размочить в нем каменные сухари, которые Виктор Борисович достал из мешка.

— Модус категорического силлогизма, — сказал он. — Который час? Закон тождества и исключенного третьего. Мы опоздали, но они еще не разошлись.

5