Освещенные окна

— Не могу. Я дал себе слово заниматься до двух.

И начиналась негромкая беседа с самим собой, шорохи ночи, полусон, в котором бесспорной реальностью были лишь тусклый ночник да лежавшая перед ним арабская хрестоматия. Но утром, просыпаясь от переполнявшего меня ощущения силы, я одним взглядом охватывал наступающий день. И всякий раз он казался мне первым днем на земле, в который надо было вламываться, чтобы взять его с боя, как крепость.

Одиннадцатая аксиома

Занимаясь логикой, я заинтересовался главой, посвященной самоочевидным истинам, не требующим никаких доказательств. Как пример приводилась одиннадцатая аксиома Эвклида о параллельных линиях.

В гимназии я неохотно занимался геометрией: необходимость доказывать то, что было доказано за полторы тысячи лет до моего рождения, раздражала меня. Только аксиомы казались мне заслуживающими уважения: сомневаться в них было так же бессмысленно, как сомневаться в собственном существовании. Вот почему я был поражен, узнав, что еще в первой четверти XIX века нашелся человек, который не только предположил, что параллельные линии сходятся в бесконечности, но построил на этом основании новую геометрию, которая нигде не запутывается в предположениях и ведет к результатам, которые и не снились Эвклиду.

В ту пору я не знал биографии Николая Ивановича. Лобачевского, и ничто, кроме этой беспримерной по своей смелости мысли, не заинтересовало меня. В тридцатых годах я пытался написать о нем роман и понял, что это мне не по силам…

Профессор Лосский, встретивший меня с серьезностью, из которой сразу же стало ясно, что он твердо намерен выяснить, знаю я логику или нет, экзаменовал меня пятьдесят минут, пройдясь по всем разделам курса. Наконец он поставил мне «весьма удовлетворительно», и я ушел с запомнившимся чувством полной определенности нашей встречи. Мне и теперь кажется, что это был не экзамен, а именно встреча и что, расставаясь с этим большелобым, твердым, неулыбавшимся и не сказавшим ни одного лишнего слова человеком, я расставался с целым миром нравственных и философских понятий, от которых всю жизнь буду бесконечно далек.

Усталый, я возвращался домой и на Бассейной (ныне Некрасовской) улице остановился перед афишей, которая, как хиромант, угадала мои самые затаенные мысли. Дом литераторов предлагал начинающим писателям принять участие в конкурсе. Под начинающими — это было оговорено — подразумевались нигде и никогда не печатавшиеся, — условие, которое в полной мере подходило ко мне. Премии были солидные: первая — пять тысяч, вторая — четыре и три третьих по три тысячи рублей.

Долго стоял я перед этой, написанной от руки, афишей, внезапно оживившей мои пошатнувшиеся надежды. Предчувствия до сих пор обманывали меня — почему я вдруг поверил остро взволновавшему меня легкому чувству?

Даже если идти неторопливо от Дома литераторов до Греческого, 15, можно было добраться в десять минут. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что эти десять минут определили многое в моей жизни. Еще не дойдя до дома, я не только решил принять участие в конкурсе, но придумал новый рассказ «Одиннадцатая аксиома». Конечно, он был подсказан экзаменом, который я только что сдал. Подсказан, связан — и неожиданно, увлекательно связан! Лобачевский скрестил в бесконечности параллельные линии — что же мешает мне скрестить в бесконечности два параллельных сюжета? Нужно только, чтобы независимо от времени и пространства они в конечном счете соединились, слились. Но именно слияние-то и не получилось.

Придя домой, я взял линейку и расчертил лист бумаги продольно, на два равных столбца. В левом я стал набрасывать — в монологической форме — историю монаха, который теряет веру в бога, рубит иконы и бежит из монастыря. В правом — историю студента, страстного игрока, Проигравшегося в карты до последней копейки. Он тоже вынужден бежать, ему грозят кредиторы, и убежать от них можно только в другое столетие.

В середине шестой или седьмой страницы текст уже не делится больше продольной линией: параллельные линии сходятся — студент и монах встречаются на берегах Невы…

Перечитывая уже в наши дни сохранившуюся в моем архиве рукопись «Одиннадцатой аксиомы», я вижу ясно, что в рассказе удался только замысел — в нем была, пожалуй, свежесть новизны. История монаха относится к средневековью; история студента происходит в предреволюционные годы: отказ от единства времени был подчеркнут и выглядел смелым.