Освещенные окна

Теперь трудно было вообразить, что в этой комнате мои ученики сидели на корточках вокруг жужжавшей «буржуйки» и я изображал перед ними гром, свист, топот и хохот. Но больше всего изменился сам Син Ли. Прежде сдержанный, молчаливый, он с первой минуты нашей встречи принялся рассказывать о том, как он «зенился» и какой был «ницасный», пока не «зенился», и как он сказал Мане: «Циво тоскуишь мала-мала, я на тебе зенюсь», и как она сперва не хотела, потому что первый муж был «свуолис». Маня смеялась и, когда я не понимал, переводила с китайско-русского на русский. Я узнал, что Се Хун-шин теперь работает в Союзе китайских рабочих, а Ван (которого Син Ли тоже почему-то назвал «свуолис») в каком-то институте преподает китайский язык. Поливанов был в Москве, но вскоре собирался вернуться.

Я был не прочь возобновить уроки, но из нашего разговора понял, что рассчитывать на это нет никаких оснований.

Больше я не заходил к Син Ли, но с Ваном однажды встретился… И где же? В нашем институте. В своей тройке, в белой рубашке, повязанной черным галстуком, он важно спускался с лестницы и, поравнявшись со мной, едва коснулся рукой котелка — это кажется почти невероятным, но в Петрограде в 1921 году Ван носил котелок. Он был лектором — в Восточном институте так назывался не преподаватель, а уроженец страны, хорошо говоривший на родном языке.

В институте мы больше не встречались. Однако через несколько лет один китаевед, окончивший позже, чем я, рассказал мне о нем удивительную историю. В середине двадцатых годов в Ленинграде было много богатых китайцев-нэпманов, торговцев наркотиками, ростовщиков, владельцев прачечных и магазинов. Внезапно среди них начались загадочные убийства, разумеется с грабежами: налетчики душили нэпманов шелковыми шнурками. Ван был руководителем этой банды, не трогавшей русских и работавшей только среди своих соотечественников с неизменным успехом. Когда, после неудачных попыток угрозыска, нэпманы сами взялись за дело и подкупили помощников Вана, он бежал в Китай, захватив с собой русскую девушку. Это было сделано, как объяснил мне один китаевед, далеко не случайно. Не знаю, насколько правдоподобно его объяснение, но Ван рассчитывал на полную безопасность, пока он. был не один. Таков будто бы неписаный, но непреложный закон, которому следует каждый китаец. Добравшись до границы Маньчжурии, Ван убил свою спутницу и скрылся.

2

Но вернемся к словарю Даля. Когда с волнением, с восхищением я стал перелистывать его — да не перелистывать, а читать его страницу за страницей, мне вдруг нестерпимо захотелось одним ударом покончить со всеми, своими монахами, алхимиками и вечными скитальцами,, которые смело расправляются с собственной смертью. Сумасшедший математик ведет свой дневник в гоголевской манере, «Проподит» был написан ритмической прозой.

Новый рассказ, который должен был удивить читателей своей простотой, не нуждался в заранее обдуманном плане. Сюжет был строго реалистический. Нищий (так и назывался рассказ) просится переночевать, одинокая деревенская баба пускает его в избу, и под утро он ее убивает. Осторожно пользуясь Далем, я вставил в разговор, несколько пословиц, две-три прибаутки. Нищий получился. Он был плешивый, с редкой бороденкой, с гнилыми зубами, в зипуне, описание которого я тоже взял у Даля. И баба получилась, хотя кое-чего в ней, может быть, не хватало. Мне все мерещилась та симпатичная деревенская женщина, которая под Черехой накормила нас с Валей пшенной кашей, а потом, приняв за мужа и жену, предложила остаться на ночь. Но в моем рассказе баба была совсем другая — жалкая, бедная: согласно, замыслу, убийца, обшарив избу, находит только сорок копеек.

Когда и где происходит действие? Над этим я не задумывался, хотя понимал, что исторический фон нужен и даже, может быть, необходим. Но фон потребовал бы времени, а мне хотелось закончить рассказ как можно быстрее.

Первый вариант я зачеркнул, слишком заметно было, что словарь Даля за последние дни стал моим любимым чтением. Второй, более пространный, напомнил мне Бунина, и я немало повозился, беспощадно уничтожая все следы этого сходства. Рассказ получился маленький, страниц семь школьной тетради (рукопись сохранилась), но это мне даже понравилось — ни обобщений, ни размышлений. Я отдал рассказ Юрию и с волнением стал ждать приговора.

Помнится, в те дни я готовился к экзамену по логике. Принимал ее Лосский, и я прекрасно знал, что трудно найти на нашем факультете более требовательного профессора, чем он. Но что-то не ладились у меня занятия в этот решающий день. Я бросил учебник и стал шагать из угла в угол…

Юрий постучал и вошел. Лицо у него было сосредоточенное, значительное. Рукопись он держал бережно, двумя руками. Я смотрел на него не дыша. Он положил тетрадку на стол и сказал уверенно, твердо:

— Нобелевская премия обеспечена.

Я остолбенел. Легко представить, насколько я был в ту пору самонадеянно-глуп, но на самое короткое мгновенье я поверил ему: Нобелевская премия! За этот рассказ, который я написал в несколько дней!