Освещенные окна

Но тут же он засмеялся — и так заразительно, что невозможно было к нему не присоединиться.

— Плохо?

— Да, брат, неважно, — сказал он, обняв меня за плечи. — И с чего это ты вдруг так? У тебя же что-то было. Там ты был хоть ни на кого не похож. Кроме, впрочем, Гофмана, Шамиссо и Тика.

И в утешение он подарил мне книгу Владимира Одоевского «Русские ночи».

Кто же я?

1

Оглядываясь назад, я вижу, что осень и зима двадцатого года были для меня началом новой полосы, продолжавшейся долго, годами. Она была подготовлена не только влиянием старшего брата, нравственной атмосферой его поколения, не только острым, безудержным чтением и спорами в ДОУ. Нет — и полтора, почти два года в Москве не прошли для меня бесследно. Холсты Гогена, Сезанна, Матисса запомнились на всю жизнь, подсказав мне неразгаданное, ошеломляющее видение мира. Я выслушал и написал сотни стихов, внушивших мне пер-, вое впечатление о поэтическом вкусе. Я попытался изобразить фантасмагории Камерного театра в стихах или в прозе.

Впервые я стал, хотя и ненадолго, солдатом, испытав на себе особенные отношения подчинения и власти, напомнившие мне, что я в чем-то похож на отца.

В Петроград приехал юноша, от многого отказавшийся, открывший в себе черты устойчивого интереса, которым, не теряя времени, он стал «учиться управлять», потому что это был интерес дела. Дело было филологией, многосторонней, неутолимой любовью к слову.

В недавно опубликованной статье Д. С. Лихачев предложил глубокое толкование этого понятия. В основе — требование философа Н. Федорова, учителя гениального Циолковского, — «воскрешение мертвых». Лихачев принимает это требование как восстановление культуры прошлого, Памяти с большой буквы.

«…Для культуры нет могил, хотя бы и очень дорогих. Культура человечества движется вперед не путем перемещения в «пространстве времени», а путем накопления ценностей. Ноша культурных ценностей — ноша особого рода. Она не утяжеляет наш шаг, а облегчает… Преодоление расстояний — это не только задача современной техники и точных наук, но и задача филологии в широком смысле слова. При этом филология в равной степени преодолевает расстояния в пространстве (изучая словесную культуру других народов) и во времени (изучая словесную культуру прошлого)… Она воскрешает людей для людей же. Для нее нет могил, — она открывает жизнь и воскрешает. Это наука глубоко личная и национальная, нужная для отдельной личности и для всех народов. Она оправдывает свое название, так как… основана на любви ко всем людям и на полной терпимости».

2

Можно ли назвать эту пору моей жизни замкнутой, ограниченной? Толя Р. как-то в шутку сказал, что скоро и сам стану книгой, которую можно будет переплести и поставить на полку. Нет, это было не уходом в книжную жизнь, а нападением на нее, необдуманной, но смелой атакой. Некнижная жизнь, от которой я никуда не ушел, летела бок о бок еще не разгаданная, но уже открывавшая мне глаза, подчас против желания. Но я почти не чувствовал — и это неудивительно — истории дня, потому что день был битком набит филологией и прозой. Если он пропадал даром, я огорчался не потому, что над ним стоял знак времени, а потому, что я потерял возможность сделать еще несколько шагов по тому пути, который вел меня к выбору — а выбор был неизбежен.

И все же время от времени меня беспокоило чувство вины перед «прозёванным», ощущенье, что события существенно важные, неповторимые проходят мимо меня. Но ведь я надеялся, что это «единственное и неповторимое» мне удастся совершить в литературе!

3

Я уже упоминал, что в ту пору у меня был двойник, с которым мы разговаривали ночами. Он чем-то напоминал мне брата Льва, и встречаться с ним было все интереснее. В нем был блеск цели, без которой — думалось мне — жизнь пуста и ничтожна. Я придумал его биографию, похожую на мою, но энергично продолженную, отмеченную известностью, может быть скромной.

Я советовался с ним: востоковедение, история литературы, проза?

Мы разговаривали ночами, когда в доме все спали и только я таращил усталые глаза, стараясь убедить себя в том, что способен перевести еще несколько строчек арабского текста.

— Первый час, — участливо говорил он, — закрой-ка, брат, книгу.