Освещенные окна

Поливанов существовал вне любого образа жизни, напоминая этим (и не только этим) Хлебникова, который не претендовал на определенное место в пространстве и в этом смысле был обитателем не города или деревни, а земного шара.

Так же как Хлебникова, его интересовали странности, отклонения, ошибки. Он любил, например, цирк, в котором каждый номер был отклонением: пренебрегая возможностью пользоваться землей, люди летали по воздуху и ходили по канату. В науке эти отклонения принимали форму закона.

Но, конечно, о Поливанове нельзя было сказать, что он сознательно стремился к неудобствам, к бедности, к беспорядочному существованию. Он просто считал, что серьезных, то есть поглощающих, усилий стоит только наука в ее отнюдь не замкнутом, но наступательно-социальном значении.

Он жил в студенческом общежитии рядом с университетом, и однажды, не помню по какому поводу, я заглянул к нему. Заглянул и остановился — не потому, что меня что-нибудь задержало, а потому, что некуда было ступить.

Пол был покрыт мусором, окурками, обрывками бумаги, очистками картофеля. Это было особенно странно, потому что из очисток можно было приготовить оладьи. То, что представилось моим глазам, нельзя было назвать беспорядком — это слово предполагает отсутствие или нарушение порядка. Но в этой комнате, казалось, порядка никогда не было, и, следовательно, он не мог быть нарушен.

Между тем здесь была женщина — молодая блондинка, приятная, с бледным, живым лицом. Когда я вошел, она причесывалась перед осколком зеркала, а здороваясь со мной, приветливо улыбнулась.

— Моя жена, Бригитта Альфредовна, — сказал Поливанов.

В этом хаосе он держался с достоинством, не только не замечая его, но как бы не позволяя, чтобы его заметили другие.

Во всем, что он делал, о чем писал или говорил, в его подчеркнутом отказе от обыкновенной, благополучной жизни никто не мог ему помешать. Он был отмеченный, посвященный, присягнувший Высшему — науке, как Хлебников присягнул поэзии, оставив другим блеск и суетность мира.

4

Дважды в моей жизни я пытался изобразить его. Двадцатидвухлетним юношей я напечатал рассказ «Большая игра». Британский разведчик (и гениальный шулер) Стивен Вуд разыскивает в Петрограде 1916 года востоковеда профессора Панаева, тайно овладевшего «документом, необходимым правительству Британии». Этот документ — манифест абиссинского негуса Уаламы, после смерти которого престол переходит к его внуку Личьясу, врагу англичан. Поединок между профессором Панаевым, «человеком без левой руки», кончается победой разведчика. Но Стивен Вуд сошел с ума еще до отъезда из Британии, и весь рассказ пронизан его безумными видениями.

Он воображает себя самим господом богом. В первом варианте рассказ назывался «Шулер Дье». Бог-шулер, азартно играющий судьбами человечества за зеленым игорным столом, мерещился студенческому воображению.

Прошло пять лет, а я все не мог расстаться с Евгением Дмитриевичем.

На этот раз он вернулся ко мне в лице профессора Драгоманова, одного из героев романа «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове».

Конечно, нельзя ставить знака равенства между этими фигурами, но многое в портрете Драгоманова было подсказано мне знакомством с его прототипом. Точнее было бы сказать — это не портрет, а набросок, написанный пуантилистом: светящиеся точки странностей в характере Евгения Дмитриевича продолжали — и продолжают — интересовать меня.

Мои ученики

1

В университете не было ни стипендии, ни пайка, в институте первокурсники тоже почти ничего не получали, —очевидно, руководители справедливо рассудили, что будущие дипломаты должны пройти испытательный срок.

Занимаясь в двух вузах, о Службе нечего было и думать. Мне хотелось найти какую-нибудь домашнюю работу или сверхштатную, с часовой оплатой. Я попросил об этом Поливанова. Он обещал, но неопределенно.

Однажды я провожал его в университет, он был у Тыняновых, и оказалось, что нам по пути.

…Разговор не вязался. Мне всегда казалось, что в его присутствии надо держаться как-то особенно… Но как? Я предпочитал молчать. Зато он говорил —и на этот раз много. Ему хотелось сделать что-нибудь для меня — не знаю, чем я заслужил его расположение. В этот день он, по-видимому, решил Подарить мне одну из своих работ — ни много ни мало. Пока мы в течение часа или побольше шли от Греческого до университета, он в сжатом виде изложил свою систему преподавания гортанных согласных в арабском языке, которая, без сомнения, поразила бы Крачковского, если бы я ее понял и запомнил.

— Почему бы вам, вернувшись домой, не записать эти соображения, с тем чтобы представить их в виде диплома? — мягко спросил он.

Я горячо поблагодарил. Дипломы были отменены. Но если бы это было и не так, до окончания института мне оставалось три года.

Я проводил его и уже собрался попрощаться, когда он остановил меня.

— Чуть не забыл, — сказал он. — Вы просили найти вам работу. Случалось ли вам преподавать?

— Нет.

— Это не беда. Я помогу, вам. Учеников будет немного. Шесть или семь. Китайцы.

— Китайцы? Чему же я должен их учить?