Освещенные окна

Бином и флюкции, земное тяготенье,
Движение комет и радуги цвета,
Вкруг Солнца всех планет с Землей коловращенье,
Что за значительных открытий пестрота!

Пообещав Лидочке познакомить ее с Шахом, я провожаю ее в деканат:

— Страшно?

Она смущенно улыбается:

— Очень.

— Да что вы! Знаете, кто наш декан? Крачковский. Все девицы в него влюблены. И вы влюбитесь с первого взгляда!

Мы расстаемся, условившись встретиться через час — где? Да хотя бы у этого столика, за которым сидит похожая на пуделя девушка — должно быть, записывает в какой-нибудь кружок или на Шаляпина в Мариинку. Таких столиков шесть или семь в коридоре, но мы выбираем «пуделя» — эту не спутаешь с другими.

И Лидочка идет в деканат, а я в Научно-исследовательский институт имени Веселовского — сдавать введение в языкознание профессору Щербе.

Институт тут же, во дворе, но Щербы нет, и где он — никто не знает. В канцелярии я сажусь у окна, раскрываю учебник, но глаза рассеянно скользят по знакомым строчкам. Снова, в который раз, я задумываюсь над бессмысленным — по меньшей мере для студента первого курса — вопросом: почему в пределах одной и той же генетической отрасли строение слов и предложений может совершенно измениться? Вместо того чтобы принять лингвистическое явление как данность, я пытаюсь, разумеется безуспешно, угадать причину его возникновения, исчезновения. Опасное занятие в ожидании профессора, который и сам едва ли может ответить на подобный вопрос. Стук машинки раздражает меня, я выхожу и в коридоре сталкиваюсь с высоким человеком, в длинном пальто, с рюкзаком за спиной.

— Простите, вы не видели профессора Щербу?

— Я — Щерба, я! — отвечает он добродушно.

У него умное, но по-детски остолбенелое лицо, редкая бороденка. Он охотно соглашается проэкзаменовать меня, и, найдя свободное местечко в гудящей от шума смешанных голосов, переполненной комнате, он говорит: «Тэк-с» — и начинает спрашивать — так мягко и одновременно так основательно, что идея причинности мигом вылетает из моей головы…

Через полчаса мы с Лидочкой встречаемся у столика, за которым сидит «пудель». Она — веселая, Крачковский очень понравился ей. Учтивый, красивый, он предложил ей сесть — к такой вежливости она не привыкла в Московском университете. Мы записываемся у «пуделя» на чайное довольствие, которое вскоре стало называться «отчаянным удовольствием», — кусочек сахара с ломтиком хлеба, — и, заглянув в буфет, где нет ничего, кроме подкрашенного кипятка и лепешек зловещего глиняного цвета, направляемся к дому.

…Кто-то невидимый мечется по Неве на длинных ногах, швыряя в лицо обжигающие иголочки снега. Мы молчим. Холодно и очень хочется есть. Лидочка, заметив, что я расстроен, осторожно пытается развлечь меня — спрашивает о Восточном институте, рассказывает что-то смешное. Щерба поставил мне «удовлетворительно», или, по-студенчески, «уд». «Пересдам», — вдруг решаю я. Но так и не пересдал — и этот «уд» остался единственным в моем свидетельстве об окончании университета.

Года через три, когда я стал печататься, Щерба, к моему удивлению, рассказал Юрию, на какие вопросы я не ответил. У него была необыкновенная память.

Обязательность необязательного

1

Вспоминая теперь эту пору, я вижу, как счастливо досталась мне бесценная возможность остаться наедине с собой. В своей комнате я мог писать, читать, наслаждаться бездельем, которое было не совсем бездельем — я обдумывал свои первые рассказы. Началась другая жизнь — без суеты, без потери времени, и я встретил ее засучив рукава. За стеной жил Юрий, перед которым я уже тогда чувствовал ответственность за все, что собирался сделать. Время не рассыпалось, не расплывалось, натыкаясь, на случайности, уводившие в сторону, как это происходило в Москве. Оно делилось на отмеренные часы и минуты.

Эта перемена произошла не вдруг, она совершалась постепенно. Но самая эта постепенность была быстрая — вероятно, я давно был готов к тому, что произошло со мной в Петрограде.

В эту новую жизнь мне помог втянуться двойник, которого я придумал, встретив на Невском человека, поразительно похожего на меня, хотя повыше ростом и старше. Я долго шел за ним, ловя в сохранившихся витринах его отражение. «Через десять лет, — с беспричинным восхищением подумалось мне, — я стану таким».

Конечно, это была игра, но серьезная, то и дело заставлявшая меня оценивать со стороны свои мысли, поступки, желания. Серьезная и тайная — никому и в голову не могло прийти, что я каждый день, каждый час могу встретиться с собственным «я».

2