Освещенные окна

— А вот попробуем, — сказал он, узнав, что я никак не могу найти смысл в дословно переведенной фразе. Он легко перевел ее. Японист и китаевед, он знал французский, немецкий, английский, латинский, греческий, испанский, сербский, польский, татарский, узбекский, туркменский, казахский, киргизский, таджикский. Исследователи считают, что этот список заведомо преуменьшен и что он владел еще восемнадцатью языками. Никто не сомневался в его гениальности. Юрий считал, что даже мельком брошенные мысли Поливанова принадлежат мировому языкознанию. Убежденный коммунист, он никогда не говорил о своих политических убеждениях. Между тем именно он расшифровал и перевел опубликованные впоследствии тайные договоры царского правительства. Он был связан с китайскими добровольцами, сражавшимися на фронтах гражданской войны, и еще в 1918 году организовал Союз китайских рабочих.

О, старый мир, пока ты не погиб,
Пока томишься мукой сладкой,
Остановись, премудрый, как Эдип
Пред сфинксом с новою загадкой.

Поливанов казался мне этой загадкой. Он пошел навстречу соблазнам старого мира. «Революция, — сказал о нем Шкловский, — спасла его от распада».

О нем ходили странные слухи. Правда ли, что у него были какие-то загадочные приключения в Японии, где он бродил среди простых людей, изучая диалекты и скрывая, что он — человек науки? В воспоминаниях его матери, журналистки и переводчицы Екатерины Яковлевны («Исторический вестник», 1913, май), угадываются цельность характера, спокойное мужество, ясность ума. Евгений Дмитриевич унаследовал эти черты. К ним прибавилась еще одна — ощущение оставившей болезненный след катастрофы.

2

Он приходил и оставался иногда надолго, на несколько часов, устраиваясь в холодном кабинете Юрия и утверждая, вполне серьезно, что лучше всего ему работается, когда в комнате не больше пяти градусов тепла.

Юрий слушал его с изумлением — это поражало меня. Не понимая сущности их разговоров, я догадывался, что полушутя, между прочим Поливанов высказывает необычайные по глубине и значению мысли. Об этом нетрудно было судить — не по Поливанову с его изысканностью и небрежностью, а по Юрию, у которого взволнованно загорались глаза.

У меня всегда было ощущение, что научные факты, о которых он говорит, это не просто факты, а события и что среди этих событий он чувствует себя как дома.

Он был председателем тройки по борьбе с наркотиками. В Петрограде не нашлось другого, более осведомленного знатока, испытавшего на себе действие опиума и гашиша.

На «Песках» — так прежде назывался район Советских: улиц — были китайские курильни. Не помню, по какому поводу о них зашла речь, но Юрий вдруг попросил Евгения Дмитриевича показать ему эти курильни, и Поливанов охотно согласился.

О, как разыгралось мое воображение за те два часа, что они отсутствовали, — уже и Лена стала волноваться! Я видел себя на месте Юрия, потерявшим ощущение времени и пространства, погруженным в полный покой, в счастливую немоту фантастических сновидений.

Но вот они вернулись наконец. Поливанов — спокойно-сдержанный, Юрий — оживленный. Он выкурил две трубки — и голова стала еще яснее, чем прежде. Опиум не подействовал («Надо втянуться», — поучительно заметил Поливанов). Но зато сама курильня произвела на Юрия сильное впечатление. Хозяин необычайно вежливо встретил их (а Евгению Дмитриевичу поклонился в пояс). Нищая обстановка двух комнат, где на тощих матрацах или на голых досках лежали в лохмотьях курильщики. Советы старика с косой, похожего на корягу, который сказал Юрию: «Коари, здоров будешь», само курение, которое состояло в том, что надо было втягивать в себя пары опиума, плавившегося в чубуке трубки, — обо всем этом было рассказано с таким заразительным интересом, что я немедленно решил попросить Евгения Дмитриевича пойти со мной в курильню. Он вежливо уклонился.

3

В наши дни, когда научные труды Поливанова вошли в обиход мировой науки, когда находятся люди, посвятившие свою жизнь изучению его биографии, личность Евгения Дмитриевича прояснилась и заняла свое историческое место. Но, прояснившись, она потеряла драгоценные черты той особливости, которая в юности постоянно заставляла меня думать о нем как о герое еще не написанной книги. Он был руководителем Отдела Востока Наркомата иностранных дел. Потом стал профессором Петроградского университета, — следовательно, в известный день и час ему предложили войти в строй отношений, который не только существовал, но еще и энергично боролся за свое существование. Он не вошел в этот строй, и не только потому, что был далек от него по своим склонностям и симпатиям. Он был учеником И. А. Бодуэна де Куртенэ, начинавшего свой курс словами: «Прежде всего я попрошу вас, господа, забыть все, чему вас учили в гимназии».