Освещенные окна

Среди них не было Лидочки, спокойной и за всех беспокоившейся, маленькой, кругленькой и все-таки стройной, с прямыми, маленькими ножками, причесанной на косой пробор, молчаливой, но, когда ее разговоришь, любившей поболтать и нахохотаться вволю. Она спала в столовой, в десяти шагах от меня. О ней я не осмеливался и думать.

3

«Репетиции» в Институте восточных языков начинаются рано, с Греческого надо поспеть на Церковную, Петроградская сторона далеко, — и, наскоро перехватив что-нибудь, я убегаю из дому уже в восьмом часу. Но когда «репетиций» нет, я провожаю Лидочку на Васильевский. Она прилежно слушает некоторые курсы, я или совсем не слушаю, или не очень прилежно. Но некоторые семинары мы посещаем вместе. Нельзя было полагаться на трамваи, мы шли пешком, и эти утренние прогулки, естественно, слились, заслоняя друг друга. Но первая стоит отдельно, нетронутая, бережно сохранившаяся в памяти.

…Лидочка была в Петрограде, но давно, маленькой девочкой, и недолго, несколько дней, — вот почему я чувствую себя старожилом, называя здания и безбожно перевирая имена строителей и даты.

…Утро — солнечное, и снег с его то вспыхивающим, то стелющимся сияньем смягчает остроту города, его геометричность, прямолинейность. В августе, когда я приехал, он был совсем другим — опустевшим, строгим. Теперь он весело раздвинут блеском и мохнатостью снега, и только стрела Невского, по которому мы идем, летит вперед, легко побеждая зимний беспорядок. Я показываю Лидочке Публичную библиотеку — мы еще не знали тогда, что в тишине рукописного отдела, прерываемой лишь осторожным шелестом страниц, нас ждут «Сказание о Иосифе Прекрасном» и «Повесть о Вавилонском царстве».

Казанский собор не достроен… «Неужели?» Да, да. Воронихин намеревался и с другой стороны построить такую же полукруглую колоннаду. Знает ли Лидочка, что собор построен в память о войне 1812 года? И что в соборе могила Кутузова?

Кому принадлежат статуи Кутузова и Барклая де Толли — я не помню, и хочется соврать. Но я удерживаюсь. Зато помню, что они появились в середине XIX века, а прежде перед собором стоял обелиск.

Самый близкий путь к бронзовому льву, от которого начиналась тропинка, пересекавшая Неву, — мимо Адмиралтейства, но я сворачиваю на Морскую — нарочно, чтобы из-под арки Главного штаба увидеть Дворцовую площадь — скромную, торжественно-гордую и как бы отвечающую нам сдержанным взглядом.

— Какова?

И Лидочка, как и следовало ожидать, тихонько ахнув, замирает от восторга и удивления. Знаменитый золотой кораблик на шпиле Адмиралтейства можно было различить, еще когда мы подходили к Морской. Теперь мы снова пытаемся разглядеть его, и Лидочка так высоко закидывает голову, что чуть не падает, оступившись. Я подхватываю ее, и мы, замерзшие, веселые, бежим через дорогу к Неве.

Дворцовый мост остается справа. Мы смеемся — у бронзового льва, потонувшего в снегу, обиженный, недоумевающий вид. Тем не менее он как бы протягивает нам лапу, и приходится схватиться за нее, направляясь к тропинке, — спуск крутой, да еще обшарпанный — без сомнения, ногами студентов.

Мы идем по тропинке то друг за другом, то рядом, когда она становится пошире, и я болтаю без умолку — почему мне так весело в этот ничем не замечательный день?

Я рассказываю о коммуне в Лесном — Сашу Гордина она знает, я познакомил их у нас на Второй Тверской-Ямской, Женю Берегову и Любу Мознаим тоже знает — по моим рассказам, когда мы гуляли по набережной Москвы-реки. Я рассказываю об «островичках» — рядом с университетом студенческое общежитие, в котором живут землячки Толи Р., девушки из города Остро́ва, — и среди них красивая, глупая Маша К., которая вместо «маститый» говорит «мастистый». Однажды, когда я зашел к островичкам, у них не было ничего, кроме лука, — ни хлеба, ни сахара, ни крупы. Они лежали, ели лук и пели.

…Лидочка слушает, негромко смеется и раза два вежливо поправляет меня, когда, упомянув, что здание университета было первоначально предназначено для Двенадцати коллегий, я в чем-то ошибаюсь.

Вот и он. У ворот стоит полосатая будка — пустая, но так и кажется, что из нее выглянет полусонный, бородатый вахтер в форменном мундире, с медалями на груди.

Под сводами вдоль главного здания темновато даже в этот ослепительный зимний день. Раздевалки пусты. Университет не отапливается, студенты слушают лекции в пальто и калошах. Мы поднимаемся по лестнице — и знаменитый коридор открывается перед нами. Слева — широкие окна, справа — двери аудиторий, а прямо — библиотека, где приветливый, сухонький, седобородый Шах-Пароньянц встречает каждого студента, как гостя, а расставаясь с любимцами, дарит им тетрадочки своих стихов, напечатанные в типографии и состоящие подчас из двух, четырех листочков. Стихи искренние, старательные, но смешные. Одно из них посвящено Ньютону: