Освещенные окна

В одной из своих статей о «Серапионовых братьях» Горький писал, что «серапионы» вместо приветствия произносят: «Здравствуй, брат. Писать очень трудно…» Признаться, я не помню, чтобы нам служил приветствием этот девиз. Наверно, это было не так. И все-таки это было именно так.

Ночью

Вернувшись поздно и бесшумно пройдя в свою комнату, я разделся в темноте и лег. Меня мучило, что весь вечер я просидел на кровати, не сказав ни слова, а ведь мог бы сказать, и эти молодые писатели сразу поняли бы, что «Одиннадцатая аксиома», которую я написал в три дня, была для меня почти ничто, шутка.

Лязганье дверного крюка, которым запиралась на ночь кухонная дверь, разбудило меня, даже не лязганье, а неясное чувство тревоги, мгновенно соединившееся с этим привычным звуком. Но был еще и звонок, который я как бы оттолкнул от себя во сне.

Почти тотчас же послышались невнятные голоса, а потом в комнату вошел, не стучась, незнакомый человек, и свет карманного фонаря мигом обежал потолок, стены, меня, лежавшего в постели.

— Ну, встаньте, оденьтесь, — сказал человек с фонарем.

Он повернул выключатель, и лампочка зажглась, — значит, было еще не поздно — в два часа электричество выключали.

Я встал и оделся. Он ждал. У него было обыкновенное, молодое лицо, может быть немного усталое. Видно было, что ему не очень хотелось ночью вламываться в чужую квартиру. Или повод, по которому он все-таки вломился, не казался ему существенно важным?

Он пришел не один, в кухне с Юрием остался еще кто-то, предъявивший ордер на обыск.

Я не чувствовал ни подавленности, ни страха. Правда, на сердце было тяжело и хотелось, чтобы они поскорее ушли.

Молча помогал я чекисту просматривать мои книги, объяснял (когда он остановился на страницах, исписанных по-арабски), что учусь в Восточном институте, подвинул к нему стопку рукописей, которые он, едва взглянув, отстранил. Обыск был поверхностный, небрежный. Он отложил только «Анархизм» Борового.

— Это ваша книга?

Я ответил, что полка с книгами стоит в комнате, которой мы не пользуемся, потому что ее нельзя отопить. Книги принадлежат не мне, а Альберту Сыркину, работнику ЧК. Переводясь из Петрограда в Москву, он оставил у нас свои книги. Среди них были и «Анархизм» Борового.

Второй чекист оказался постарше, лет тридцати, черный, с интеллигентным лицом. Когда Юрий спросил его с негодованием: «А в чем, собственно говоря, дело?» — он ответил с легким грузинским акцентом:

— Весьма вероятно, что в скором времени ваше любопытство будет удовлетворено.

В большую, холодную комнату пошли все вместе — Лена, спокойная, но с красными пятнами на щеках, Юрий, два чекиста и я. Лидочка, в халатике, с длинной косой, встревоженная, бледная, показывалась и исчезала. У Тыняновых она считалась «выдающейся специалисткой по беспокойству». На этот раз она беспокоилась за меня, и это почему-то внушало мне прямо противоположное, успокоительное чувство. Впрочем, я уже почти не волновался. Пока мы шли в холодную комнату,, ко мне вернулась знакомая уверенность, что со мной не может случиться ничего плохого.

Полка была самая обыкновенная, а книги — под стать тем, которые мы с Алькой Гирвом таскали под руководством старухи Блюм из книжного склада Псковского Совдепа: Карл Каутский, Франц Меринг, Плеханов и — это было странно — два толстых, прекрасно изданных тома памяти Анны Павловны Философовой, видной общественной деятельницы шестидесятых — семидесятых годов. Но попадались меньшевистские и эсеровские брошюры; старший чекист аккуратно откладывал их, и собралась довольно высокая стопка. Очевидно, он намеревался взять их с собой.

Свет погас, он побродил фонариком по трем нижним полкам, которые еще не успел просмотреть, а потом вежливо спросил Лену:

— Не найдется ли лампы?

Лампа была, но Лена мстительно ответила:

— Нет.

Я предложил принести из своей комнаты коптилку, но чекист отрицательно покачал головой.

— А чем вы можете доказать, что эти книги принадлежат товарищу Сыркину?

Внутри у меня все-таки что-то дрожало, но я ответил ему тем ровным голосом, которым всегда говорил, когда волновался:

— Ничем.

Он усмехнулся.

— А вы ему напишите. Ведь у вас, я полагаю, есть его адрес?

— Пройдемте, — вместо ответа сказал чекист.

Лидочка снова появилась в дверях и исчезла. Она не могла найти себе места. Чекист фонариком осветил передо мной коридор, и мне смертельно не захотелось идти перед ним по этому коридору. Мы вернулись в мою комнату, я зажег коптилку, и при ее вздрагивающем свете мы остались одни.

— Возьмите бумагу и пишите, — сказал он.

Я повиновался. Он стал диктовать, и с каждым словом тревога таяла, растворялась, уходила в прошлое, а жизнь, возвращаясь, становилась прежней — такой, как до разбудившего меня лязганья дверного крюка.

Это была подписка о невыезде. Я удостоверял своей подписью, что без особого распоряжения из Петрограда никуда не уеду.

— Дата и подпись.