От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Другой вариант заключался в том, чтобы получить фиктивное свидетельство о приёме на работу в учреждение, чья нужда в иностранных специалистах была известна правительству. Я списался с Бергманом, и Эша разъяснила нам подробности этой процедуры. Итак, в июле 1923 года я получил письмо с назначением на должность заведующего ивритским отделом Еврейской национальной библиотеки в Иерусалиме, которая также должна была служить университетской библиотекой для планируемого, но ещё не существовавшего университета. Г-н Штибель, религиозный сионист и богатый фабрикант, мой знакомый, настоял на том, чтобы оплатить расходы на визу и иммиграцию – четвёртым классом, на промежуточной палубе корабля. Я договорился с Гойтейном, что мы вместе переправимся из Триеста после того, как я улажу свои дела в Берлине.

Когда я прощался с Эрнстом Симоном – а он последовал за мной через пять лет – то обронил фразу, которую Симон часто мне напоминал. Я будто бы выразился запросто, на чистейшем берлинском диалекте: «Вы будете проповедовать соблюдение заповедей, а я – преподавать вокабулы. Поглядим, кто достигнет большего».

В августе я вернулся в Берлин и сообщил отцу, что собираюсь эмигрировать в начале сентября, и таким образом расчёт на габилитацию – чистая иллюзия. Он ответил кратко: «Сын, я полагаю, ты понимаешь, что в этом случае рассчитывать на финансовую помощь от меня тебе не приходится». – «Само собой разумеется», – ответил я. Больше мы с ним этой темы не касались, но он отрядил работника из своего магазина, чтобы тот помог упаковать мою библиотеку, которая насчитывала уже 2000 томов и отправлялась через Гамбург на грузовом пароходе. По какой-то непонятной причине на таможне у меня потребовали машинописный каталог этих книг, хотя мой багаж никто не проверял. Этот список до сих пор у меня хранится. Мать сходила со мной в компанию, которая специализировалась на тропической одежде и дорожных принадлежностях для тропических регионов. Единственной вещью, по-настоящему пригодной в Палестине, оказалась москитная сетка, всё остальное совершенно не пригодилось. Мать, любительница путешествовать, нашла в моей иммиграции положительную сторону: она пообещала навестить меня как-нибудь в тот прекрасный день, «когда станет полегче». Мой брат Вернер сказал: «Жаль, что такой молодой человек, как ты, тратит силы на всё вот это, вместо того чтобы встать на службу мировой революции, которая уже на пороге».

Весь мой дорожный капитал состоял в пятнадцати фунтах стерлингов, и, задержавшись в Мюнхене на новогодние праздники, я потратил пять из них на копирование многочисленных рукописей, которые служили мне долгие годы.

X Иерусалим (1923–1925)

В середине сентября я встретился с Гойтейном в Триесте. В то время не было морских рейсов непосредственно до Палестины, потому что корабли компании «Ллойд Триестино» доплывали только до Александрии. Мы плыли на «Хелуане» в прекрасную погоду, на средней палубе, как тогда почти все иммигранты. Из Александрии в Эрец-Исраэль вели только два пути. Кто не хотел ехать железной дорогой через Синай, Эль-Ариш и Газу, построенной британцами во время войны, и глотать пыль пустыни, которая проникала через все окна и покрывала всё, даже лица и глаза, те могли сесть на небольшой прибрежный пароход, переправлявший грузы и немногочисленных пассажиров в различные порты между Александрией и Стамбулом, в том числе в Яффо и Хайфу. Я обещал Эше, что мой корабль прибудет в Яффо утром накануне Йом-Кипура, но в Порт-Саиде мы отстали от расписания на целый день, поэтому ночь Кол Нидрей[206] мы провели в этом городе, сходили в синагогу и добрались до Яффо лишь утром на Йом-Кипур. Эша ждала меня там, а на корабль поднялся Иешуа Гордон, тогдашний представитель Еврейского агентства и глава иммиграционного бюро в Тель-Авиве, в обязанности которого входило встречать новых иммигрантов.

Гордон, прекрасный сердечный человек, с тонким чувством юмора и пониманием искусства, через несколько лет переехал в Иерусалим и оставался другом нашего дома до самой своей смерти в 1941 году[207]. Его мать была родственницей знаменитого адмора рабби Цадока из Люблина, и Гордон, выросший в доме цадика после его смерти, сохранил обильные воспоминания, связанные с той атмосферой.