От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

В эти последние месяцы Вальтер Беньямин также провёл некоторое время во Франкфурте и предпринял решительные шаги к получению габилитации в тамошнем университете, в чём его поддерживали некоторые преподаватели, но в итоге из этого ничего не вышло. В феврале он уже знал о моём решении к концу лета уехать в Палестину и понимал, что в дальнейшем мы сможем общаться в основном лишь по переписке, так как вопрос о его иммиграции больше не стоял в повестке дня или, по крайней мере, потерял для него всякую актуальность. С другой стороны, в эти годы (1921–1923) его еврейское сознание обострилось, и это подвигло его посетить Розенцвейга в конце 1922 года. Во время своего пребывания во Франкфурте он свёл меня кое с кем из своих новых знакомых, но ближе всего с Зигфридом Кракауэром из редакции “Frankfurter Zeitung”, весьма талантливым критиком, сыном историка, написавшего историю франкфуртских евреев. Он был первым, кто горячо спорил со мной о метафизических тенденциях в философии Беньямина, тенденциях, которые он начисто отвергал, – это перед тем, как в последующие годы все ближе и ближе с ним подружиться.

Мои ученики упрашивали меня провести с ними Тиккун лель Шавуот в ночь праздника Шавуот (во Франкфурте это стало обычаем под каббалистическим влиянием)[203] и вместе прочесть главу «Зоара», посвящённую этой теме. Я уступил, и мы просидели в одной из синагог в восточной части города в просторной комнате всю ночь до утренней молитвы и учили тиккун. Насколько помню, это был единственный случай, когда я учил «Зоар» в порядке религиозного обряда. Живя на Земле Израиля, я никогда не давал на это своего согласия. Я сказал своим друзьям: на самом деле, лучше бы вам не учить мистический язык «Зоара», а уяснить смысл знаменитого арамейского гимна “Akdamuth millin”, который поётся при чтении Торы на утренней службе праздника Шавуот, но при всей простоте его буквального значения остаётся по большей части непонятен.

Я долгие годы ходил в синагогу вечером по пятницам, но лишь во Франкфурте случилось так, что кто-то привёл меня в синагогу, чтобы составить миньян[204], и там, следуя обычаю отцов, между дневной и вечерней молитвой псалмов не произносили и «Леха доди» не пели[205], ибо всё это считалось результатом каббалистических реформ, а некоторые прихожане возражали против изменений, привнесённых под влиянием каббалы Цфата. Мне не удалось выяснить, возникла ли эта радикальная оппозиция только в XVIII веке на волне споров о каббале и саббатианстве или она имела более древние корни. В целом, положение каббалы во Франкфурте было очень стабильным с XVII до конца XVIII века, времён Вольфа Хейденхайма.

Тем летом при посредничестве Эши, об иммиграции которой я уже упоминал, я снова установил отношения с Хуго Бергманом. Количество «сертификатов», предоставляемых мандатным правительством Сионистской организации, на основании которых их обладатели получали иммиграционную визу от английского консула, в тот год было очень ограничено, и приходилось искать другие пути. Один из надёжных и простых способов состоял в том, чтобы получить конкретную и осязаемую работу по профессии в каком-либо известном правительству учреждении.

Именно так повезло моему другу (он же – мой ученик при чтении “Midrasch ha-ne elam”) Фрицу (Шломо Дову) Гойтейну, который был отпрыском известной моравско-венгерской раввинской семьи и правнуком автора “Kessef niveсhar”, классического труда о Талмуде. Я останавливался у него во время двух моих поездок во Франкфурт по пути к Агнону и Розенцвейгу и очень хорошо с ним ладил. Он получил прекрасное еврейское образование – его отец был сельским раввином в одном из районов Нижней Франконии – и, кроме того, тем летом он только что защитил докторскую диссертацию у первоклассного арабиста Йозефа Горовица. Гойтейн, всего двумя годами младше меня, был уникально разносторонен: одарённый поэт, сочинявший стихи в лирическом и драматическом роде; учёный, сотворивший своими всеобъемлющими и оригинальными трудами целый мир, в основу которого были положены документы Каирской генизы, отвергнутые учёными, но им положенные во главу угла; и кроме того, у него был врождённый талант преподавателя. Последнее сразу же понял д-р Артур Бирам, основатель и директор Хайфского реального училища, одного из самых авторитетных учебных заведений в стране, когда летом 1922 года он приехал в Берлин, чтобы подобрать учителей для своей школы. Он нанял Гойтейна в штат с осени 1923 года, когда тот уже должен был защитить докторскую диссертацию. Он и меня хотел было привлечь в качестве учителя математики, однако, как сказали бы сегодня, мы с ним не попали в резонанс.

Школа «Реали». Хайфа. 1916