От Блока до Бродского

Все чаще она начинает ощущать одиночество даже в собственном доме. Разлом завершившейся гражданской войны проходит прямо через ее семью. Один из героев романтического «Лебединого стана» начинает полемику с автором. Дочь А. С. Эфрон через много лет рассказывала: «В годы гражданской войны связь между моими родителями порвалась почти полностью. <…> Пока, по сю сторону неведения, Марина воспевала „белое движение“, ее муж, по ту сторону, развенчивал его, за пядью пядь, шаг за шагом и день за днем. <…> Помню один разговор между родителями вскоре после нашего с матерью приезда за границу: „…И все же это было совсем не так, Мариночка“, – сказал отец, с великой мукой все в тех же огромных глазах выслушав несколько стихотворений из „Лебединого стана“. – „Что же – было?“ – „Была братоубийственная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом; было незнание, непонимание нами народа, во имя которого, как нам казалось, мы воевали. Не „мы“, а – лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками – только и всего. Были битвы за „веру, царя и отечество“ и, за них же, расстрелы, виселицы и грабежи“. – „Но были – и герои?“ – „Были. Только вот народ их героями не признает. Разве что когда-нибудь жертвами…”» (А. С. Эфрон. «Страницы воспоминаний», 1973).

В тридцатые годы позиция С. Я. Эфрона становится более радикальной. Он активно участвует в движении «возвращенцев», эмигрантов, которые хотели вернуться родину и тесно сотрудничали с советскими организациями, включая и тайные, разведывательные. «Сергей Яковлевич совсем ушел в Советскую Россию, – пишет Цветаева чешской знакомой, – ничего другого не видит, в ней видит только то, что хочет…» (А. Тесковой, 16 октября 1932 г.). В этом порыве отца поддерживают повзрослевшая дочь и даже маленький сын.

Цветаева колеблется. Тоска по родине остается постоянной на протяжении всех ее эмигрантских лет. Ей посвящено множество строк, в том числе стихотворение-парадокс. Автор уговаривает себя в устарелости этого чувства («Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока! / Мне совершенно все равно – / Где – совершенно одинокой / Быть…»), приводит все новые и новые аргументы, но заканчивает таким его утверждением, для которого просто не хватает слов:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все – равно, и все – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…

(«Тоска по родине! Давно…», 3 мая 1934

)

В религиозной философии такие утверждения называют апофатическими, в них «отрицания указывают на присутствие Неизреченного, Неограниченного, абсолютной Полноты» (В. Н. Лосский «Мистическое богословие», 1944). Простой куст рябины становится для Цветаевой глубочайшим воплощением Родины. Многоточие заменяет здесь обрывающееся дыхание, крик или рыдание.

Рябина вообще была для Цветаевой интимным, личным символом, проходящим через все ее творчество. Об этом сказано еще в одном из ранних стихотворений, входящих в цикл «Стихи о Москве»:

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

(«Стихи о Москве», 9, 16 августа 1916

)

Но в то же время Цветаева понимает, что вернуться придется не только в страну с другим названием, но и в другое время.

С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет!
Той страны на карте —
Нет, в пространстве – нет.
<…>
Той, где на монетах —
Молодость моя,
Той России – нету.

Как и той меня.

(«Страна», конец июня 1931

)

Цветаева может, воодушевившись, написать гимн официальным советским героям и зарифмовать газетные лозунги:

Сегодня – смеюсь!
Сегодня – да здравствует

Советский Союз!

За вас каждым мускулом
Держусь – и горжусь:
Челюскинцы – русские!

(«Челюскинцы! Звук…», 3 октября 1934

)

Но чуть раньше она пишет «Стихи к сыну», где, привычно перебирая и ощупывая слова, договаривается до пророчества.