От Данте к Альберти

Поскольку гуманизм распадался на множество течений, его представители по-разному сочетали элементы различных религий и философских учений с христианством. Столь широкое понимание христианской религии определяло их веротерпимость.

Традиционное отношение к религии меняется и в другом аспекте. Бог по-прежнему признается гуманистами творцом вселенной. Однако по мере развития гуманизма бог перестает быть активно действующим началом. Если для Салютати моральные поступки человека — проявление божественной благодати, то в представлении Валлы воля человека свободна постольку, поскольку он следует велениям природы, и свои добрые деяния он совершает самостоятельно, без помощи бога. Возвеличение человека несовместимо с традиционной католической догматикой. Разум, посредством которого человек познает себя и вселенную, уже не рассматривается как низшая, хотя и самостоятельная, сфера: разум ставится выше веры. Весьма характерно замечание, которое делает один из персонажей романа «Вилла Альберти» — гуманист Марсильи. Обращаясь к Колюччо Салютати, он говорит: «У вас такая привязанность к вашему Аристотелю, что вам не приходит на мысль обратиться к нашим богословам»^{113}.

Влияние ренессансной культуры было столь широким, что немало духовных лиц являлись гуманистами. Среди них Марсильи, генерал одного из монашеских орденов Амброджо Траверсари, переводивший древнегреческие трактаты на латынь, Манетти, изучавший богословие и писавший гуманистические сочинения, знаменитый ученый и философ-гуманист Николай Кузапский, который стал в 1449 г. кардиналом. Характерно, что Энео Сильвио Пикколомини — знаток классических языков, поэт и историк, ставший позднее папой под именем Пия II (с 1458 по 1464 г.), писал: «Христианство — не что иное, как новое, более полное изложение учения о высшем благе древних»^{114}. Ряд видных гуманистов были секретарями папской курии. В 1447–1455 гг. папский престол занимал Николай V — меценат, покровительствовавший гуманистам. По-видимому, подобное покровительство могло к тому же несколько укрепить основательно подорванное «Авиньонским пленением» положение папства. Впрочем, в XV и первой половине XVI в. папство не усматривало в гуманизме (как правило, не затрагивавшем церковную догматику) угрозу церкви и объявляло еретическими только отдельные гуманистические трактаты. Лишь примерно с середины XVI в. успехи Реформации, потрясшей самые основы церкви, вызвали католическую реакцию во всех сферах духовной жизни, сопровождавшуюся преследованиями свободной мысли и науки.

* * *

Некоторым из гуманистов (правда, немногим) удалось подняться над местными экономическими интересами и политическими страстями, бушевавшими внутри городских стен, и ощутить своей родиной не данный город, а всю Италию. Зарождению национального чувства способствовал и их интерес к античности, материальные следы которой сохранились повсюду в виде руин зданий, статуй и других предметов искусства. Для гуманистов все это было национальным наследием Древнего Рима — прошлым Италии. И сопоставление с былой мощью Рима помогло отдельным деятелям этой эпохи полнее ощутить слабость современной им Италии. Данте и Петрарка остро осознают, насколько пагубна для Италии, являющейся ареной бесконечных распрей между мелкими государствами, ее раздробленность.

Выражая надежду на дальнейший подъем «интеллектуальных искусств», гуманист XV в. Маттео Пальмиери пишет: «Лишь бы было угодно тому, кто всем правит, милостиво даровать долгий и спокойный мир нашей бедной Италии»^{115}.

Объединение Италии было в то время невозможно. И все же оживленная переписка и встречи между гуманистами, жившими в разных городах и отчетливо ощущавшими общность идей и взглядов, способствовали духовному сплочению мыслителей и ученых страны и развитию единой культуры. Характерно, что со второй половины XIV в. гуманисты начинают свысока относиться к тем, кто живет к северу от Альп: жители этих стран чужды ренессансной культуре, следовательно, по глубокому убеждению гуманистов, они варвары. «Мы не греки (т. е. не византийцы. — М. А.), не варвары, а итальянцы и латиняне», — гордо заявляет Петрарка^{116}. Во время войны, разразившейся в 70-х годах XIV в. между Флоренцией и папой, находившимся в Авиньоне, идея защиты цивилизации от варваров Севера получила сравнительно широкое распространение в этом первом очаге гуманизма, а флорентийский канцлер Салютати отождествлял свободу Флоренции со свободой всей Италии. И все же для Салютати подлинной родиной является Флоренция. «Какой город, не только в Италии, но и во всем мире…славнее своими гражданами, неистощимее богатствами, где оживленнее торговля, обильнее разнообразие предметов, больше утонченных умов? Где имеются более выдающиеся мужи?.. Где Данте? Где Петрарка? Где Боккаччо?» — восклицает он^{117}. Точно так же лишь временами пробивается общенациональное чувство у Леонардо Бруни, когда он, например, говорит о том, что Флоренция боролась «за свободу Италии». Однако и Бруни своей отчизной называет Флоренцию.