От июня до июля

Дело заключалось в том, что из штаба пришла бумага собрать котелки, они требуются для новых людей, зачисляемых в отряды соединения. Не указыва­лось - сколько. Просто - соберите, мол, что есть. Зная, что в ответ на просьбу мало найдется охотников отдать чужому дяде свой личный котелок, чтоб потом есть из шапки или искать миску по крестьянским дворам, Зорин издал приказ. Уже неделю собирали по отряду котелки, сдали все, кроме бывшей машинистки Совнаркома БССР Сони Миндель. Она в свое время бежала из Минского гетто и каким-то чудом добралась сюда, в Пущу. Неизвестно как и где раздобытый коте­лок был ее чуть ли не единственной личной собственностью. И она категорически отказывалась его сдавать.

Зорин бежал к кухне. Там, в ожидании завтрака, уже собирались люди. Сре­ди них стояла и Соня Миндель, женщина средних лет, державшаяся со всеми уважительно-интеллигентно, как и положено работнице Совнаркома. Отбив на­падки этого грубого, бесцеремонного ординарца Финерсона, Соня Миндель при­ободрилась духом. Думала, на этом все и кончится. А если нет, если сам Зорин станет посягать на ее котелок, то она знает, что ему сказать. Бывшая машинистка Совнаркома республики стояла с гордо поднятой головой, хотя глаза ее беспокой­но бегали.

Она увидела бегущего Зорина, но по его сумасшедшему виду решила, что в от­ряде случилось нечто ужасное, так обеспокоившее командира, чему виной могут быть немцы, полицаи, но никак уж не ее котелок. В следующую минуту произо­шло страшное.

Зорин с разгона схватил своей ручищей хрупкую машинистку и с такой силой стал ее дергать и трясти, что у бедной женщины чуть глаза не выпали из глазниц.

- Сука ты! Курва поганая! - неистово орал ополоумевший Зорин. - Я тебе по­кажу, как не выполнять приказы командира! Я тебя, сука машинописная, по стенке размажу! На сосне повешу! Убью, сгною, задавлю! Ты сдохнешь, как тварь лес­ная! Вон!! Вон пошла из лагеря! Кому говорю, сволочь! Кому?! - Он выхватил из кобуры револьвер и, одной рукой толкая впереди себя тщедушную Соню Мин- дель, стволом револьвера тыкал ей то в спину, то в голову, то в лицо, то в ухо. Сам при этом лицом больше походил на зверя, нежели на себя прежнего.

Котелок давно вылетел хоть и из цепких, но парализованных ужасом ручек ма­шинистки и покатился по пыльной дороге. Финерсон подхватил его и продолжал следовать за командиром, который давно забыл про котелок, а кипел злобой и яро­стью к проявившему неповиновение субъекту. Безумный гнев бешенством окатил его сердце, сознание, он уже не видел в машинистке ни женщины, ни человека вообще, он вдруг оказался весь в пучине гнева, он захлебывался гневом, действуя уже почти бессознательно, как тонущий захлебывается смертной водой: весь в нее погружен, она вокруг, она уже в нем, и ему не до обдуманных хладнокровных дей­ствий, он в ней растворяется. Еще может случиться, что вырвется из бездонных лап стихии, а может, и не успеет, и тогда она его поглотит до конца и свершится непоправимое. В половине шага был Зорин от момента, когда и он был способен совершить это непоправимое. Вернее - гнев, овладевший им, совершил бы это не­поправимое его рукой: он готов был выстрелить в беззащитную женщину.

- Не выполнять мой приказ! Мой! - гремел на весь лагерь Зорин. - Пристрелю, как падаль! Ты - мразь жидовская!

В эту секунду их глаза встретились. Застывшие глаза слабой, беспомощной женщины в эту секунду, при последнем слове Зорина вдруг стали выражать не только страх и ужас, каким были наполнены прежде, а обиду, недоумение, чувство оскорбленности.

И Зорин это сразу понял. Последнего слова ему говорить не надо было. Сказал бы матом - ладно. А сказать «мразь жидовская», вот именно «жидовская» - нель­зя. Так говорят фашистские убийцы-националисты. И убивают не за какую-либо сотворенную провинность и не как врага в бою, а за то, что евреи. Жиды. Она бежала от смерти из ада Минского гетто, а попала в гетто зоринского отряда? Она не жидовка. Еврейка - да, такая же, как и он. Человек - да. Такой, как любой из живущих. Застрели, если плоха. Но не потому, что еврейка, жидовка, а за невы­полнение приказа. И в миллионную долю секунды Зорин это понял всем своим существом - каждой клеткой мозга и тела: словно легкое напряжения тока про­скочило сквозь него, и на этом взгляде Зорин остановился. Бешенство прошло. Он повернулся и, тяжело дыша, пошел в штаб, не глядя по сторонам.

Не зная почему, Дина опять пошла за ним. Опять зашли в дом. Зорин сел за стол, она перед ним. Хотела сказать свое, но Зорин опередил.

- Помнишь Лену Станкевич? - спросил он. - Разведчицу. Ты с ней тогда уехала на разведку, а потом в штаб соединения. Помнишь?

- Да, - недоуменно ответила Дина, не видя связи с только что здесь разыграв­шейся сценой.

- Расстреляли ее. Как агента гестапо, - сказал Зорин, неотрывно глядя Дине в лицо. Дина онемела.

- Этого не может быть!..

- Чего? - спросил Зорин. - Что агент или что расстреляли?