От Калуги до Берлина

– Вот оно как, среди больших начальников служишь. Ну как там? Какие новости?

– Новости? Кроме тех, что писали в газетах, я ничего сказать не могу. Об успехах наших на Сталинградском фронте, наверное, уже слышали!

– Об этом слышали. Ты нам скажи о тех, которых нет в газетах. Долго мы ещё здесь будем, когда отсюда двинемся?

– Такой информации у меня нет. В любом случае вечно стоять на обороне не будем, товарищ сержант. Письма для меня имеются? – спросил я, переходя на личное.

– Да, есть. Я уже забыл про них. Если бы не напомнил, мог и не отдать, – ответил сержант, открывая ящик маленького стола. – Вот тебе сразу три письма, – протянул два треугольных и один в обычном конверте письма.

Не скрывая своей радости, я взял их и посмотрел на обратные адреса. Одно письмо было от отца, второе – с фронта от младшей сестры, а третье написала старшая сестра. Я поблагодарил сержанта и, найдя укромное место для чтения, сел на уголок дальних нар.

Самый счастливый день для солдата на фронте – это получение писем от родных и близких. На душе становится тепло и приятно, когда читаешь о родных местах, представляя дымчатые дали, зелёные луга, пшеничные поля. Перед тобой распахивается весь мир, такой родной и такой загадочный.

Сначала я распечатал письмо от отца. «Живы-здоровы… Похвастаться нечем, но с голоду не умираем… В колхозе дела тоже идут по-прежнему… Всё будет хорошо, вы только разбейте врага и вернитесь домой живыми. А мы здесь выдержим», – писал отец. Он ещё написал, что Габбас пропал без вести, а на моих друзей Габдуллу, Гату и Мидхата пришли похоронки.

Сестра Марьям сообщала, что служит на Северо-Восточном фронте, что пока тоже стоят в обороне.

Старшая сестра написала о деревенских новостях, о школьных делах, о том, как учителя помогали колхозу при уборке урожая. В начале учебного года они вместе со школьниками убирали картофель, а потом на зиму заготовляли дрова. После окончания занятий педагоги работают агитаторами, собирают тёплые вещи фронту, а ночью стоят на дежурстве в скотном дворе. Словом, им тоже приходится не сладко. В конце письма сестра написала, что отправили мне посылку с тёплыми вещами, махоркой.

Вести из дома были и радостные, и печальные. Они заставили меня глубоко задуматься. Настойчиво вкрадывалась в эти минуты тихая до ужаса мысль: война без жертв не бывает, кто-то никогда не вернётся в родные места, никогда! Сложив письма вместе и положив в свободный карман, я вышел из землянки. Заодно решил заглянуть к моим товарищам-наездникам.

Когда я вошёл в землянку, они сидели и дружно дымили. По всему было видно, что они обсуждали успехи на Сталинградском фронте. Я душевно с ними поздоровался и прислушался к их разговору.

– В этом году жить можно, – сказал старшина, продолжая разговор, – тепло, землянка большая, и лошади в этом году сытые. Что было в прошлом году, когда мы погнали немца из Тулы?.. К одной деревне подходим, к другой, а от них ничего не осталось, одни пепелища. Одни обугленные трубы торчат. Жалкое зрелище. Целых два месяца тёплого места не видели. Постоянно находились на открытом снегу.

– Мы хоть тепло были одеты, – сказал Утишев. – А вот каково было фрицам? Вот уж они помёрзли. Тогда они были похожи на огородные пугала. Сверху накрылись каким-то одеялом, сверх ботинок эрзац соломенные ботинки, на голове отобранные у людей платки, сами грязные, жалкие, перезябшие.

Беседовать с боевыми друзьями, конечно, здорово, но пора возвращаться. На обратном пути я всё время думал об Игнате Макаровиче Максимове. Ему вот-вот стукнет пятьдесят. Несмотря на этот возраст, у него ровное, без единой морщинки лицо. В передней части головы почти нет волос, виски отливают сединой. Среднего роста, тих и неприметен. Усталый взор, лицо, почти всегда поросшее светлой щетинкой. Без напоминания сержанта он может целыми неделями ходить небритым. Тяжёлая походка с опущенной головой придавали его телу какое-то виноватое выражение. Общаться с товарищами он тоже не любил, казалось, что он всегда ищет одиночество. Бывало, сядет один в сторонке и затягивает одну за другой папиросы. Даже на кухню шагает один, ни с кем не общаясь. Чаем не балуется. Вместо чая он весь сахар, который выдают на неделю вперёд, кладёт в свой котелок, затем очень долго размешивает его в холодной воде и медленно, с наслаждением, сцеживая сквозь зубы, начинает пить эту сладкую воду. Рассказывали, что он до войны работал в одном из почтовых отделений. А сам Максимов не любил рассказывать о себе. Откуда он, кем работал, есть ли дом, мать, отец, братья, сёстры, жена, дети – никто не знал. Раз сам об этом молчит, доставать человека вопросами язык не поворачивается.

Однажды Вислогузов, когда получил письмо от родных, всё же не выдержал, спросил:

– Макарыч, как у тебя дома дела? Что пишут?

– Ты что? Меня проверяешь? Я ведь не интересуюсь твоими делами! – грубо ответил ему Максимов.

Мы переглянулись и не знали, что и сказать. Были сильно удивлены его грубостью. После этого никто и никогда его ни о чём не спрашивал.