От Ленина до Путина. Россия на Ближнем и Среднем Востоке

П.В. Стегний. Это очень серьезные, глубокие идеи. Но следующий этап, чтобы ясна была вообще моя позиция, с середины 90-х до начала нулевых — это были попытки приспособиться к жестким реалиям однополярного мира при лидерстве Америки.

Автор. Очень болезненный процесс.

П.В. Стегний. Да, поэтому начиная с нулевых, точнее, с мюнхенской речи Путина в 2007 году наступила другая эпоха. Но мы выступили за создание миропорядка нового качества, заложив в него идеи многополярного мира, широкого сотрудничества, исключения двойных стандартов.

Автор. Все это было прекраснодушие. Ведь одно дело — декларации и надежды, а другое дело — реалии.

П.В. Стегний. Если вернуться к началу 90-х… Тогда мы поняли, что холодная война приводит к истощению наших экономических и финансовых возможностей. Военного решения нет в условиях паритета. Создаются некие новые правила игры, когда великие державы не могут, не имеют права войти в непосредственное столкновение. Распространились войны через посредников. Это то, чем занимались и американцы, и мы на Ближнем Востоке в течение целой эпохи.

Но после 91-го года мир формировался на основе двусмысленности, недоговоренности. Недоговоренность в Беловежской Пуще, открытый вопрос относительно того, что произошло, почему случилась эта геополитическая катастрофа, почему распалась огромная страна так быстро, что там главное: внешнее влияние, внутренние противоречия, пятая колонна… Это был период, когда Запад, в том числе Израиль, чтобы не антагонизировать нас, не говорил о своей победе в холодной войне.

В 91-м году никакие вещи своими именами еще названы не были. Мы были пленниками Фрэнсиса Фукуямы, «конца истории», совместного перехода в новое качество человеческого общежития, противостояния общечеловеческим угрозам. Поэтому мы возвращались на Ближний Восток вот с такими настроениями. Ожиданий от Государства Израиль особых у нас не было. Сам Израиль находился на тяжелом этапе перехода от романтического сионизма к суровому реализму.

Но мы достаточно быстро поняли, попав в Израиль, что эта страна на шахматной доске глобальной политики (тот образ, который любит использовать Бжезинский) — не король и не ферзь. Это фигура, я бы сказал, средней силы — слон или конь. Это ощущение у нас возникло достаточно на раннем этапе восстановления наших отношений. Без учета такого понимания региональной и глобальной политики трудно понять дальнейшие повороты наших дел на Ближнем Востоке.

Автор. Безусловно, согласен. Это наша нынешняя позиция. Но тогда была преувеличенная оценка веса еврейской общины в мире и преувеличенная оценка силы и значения Израиля. Это было время Мадридской конференции, «последнего танго Горбачева», когда разваливающаяся страна пыжилась, становилась на цыпочки, чтобы из себя изобразить сверхдержаву. Что дал в ответ Израиль? Ближневосточное урегулирование? Отнюдь нет. Не была ли наша роль в этом процессе чисто декоративной? За исключением наших слов, инициатив, потом участия в «квартете», повторения нами правильных идей о том, что надо или не надо делать, было ли что-либо реальное?

П.В. Стегний. Коренным образом не согласен. Восстанавливая отношения с Израилем, мы, конечно, имели в виду не укрепление наших позиций, а некую гармонизацию наших позиций в рамках всех этих прекраснодушных слов о «новом мышлении», о «новом качестве глобального человеческого общества». Я бы вот этот фактор выделил в качестве доминирующего. Мы рассчитывали на конвергенцию.

Автор. А наша роль на Мадридской конференции и после нее какая-нибудь была? Или мы были не нужны?

П.В. Стегний. Наша роль была ведущей и сравнимой с американской.

Автор. Вы, однако, уж слишком большой оптимист.

П.В. Стегний. Нет, я — реалист. Во всяком случае, в 91-м году была логика Мадридской конференции. Это последнее, что сделал Горбачев. Это была схема совместного коспонсорства. Это была предельно серьезная попытка гармонизировать отношения в сложнейшем ключевом регионе мира. Мы работали честно и профессионально, но в начале 90-х годов наш инструментарий становился все менее и менее эффективным. Начиналась компьютерная эпоха, а мы не были даже технически вооружены.

Но существовал уровень совершенно другого доверия между нами и американцами. Мы не были ведомыми, они не были ведущими. Но сам процесс показывал, что мы не дотягиваем до той советской роли полноценного государства. Мир становился безальтернативным. Только одна сверхдержава, один единственно возможный американский (западный) образ жизни, западная демократия с огромным количеством двойных стандартов. В мире исчезла левая альтернатива, которая ассоциировалась с нами. Это, конечно, сказывалось на конкретном выполнении нами функций дипломатов-ближневосточников.