От первого лица

В Америке я уяснил и это. Я видел, как там нанимают правительства, чиновников всех уровней, именно нанимают; платят им или увольняют их, если эти чиновники работают плохо. Вспоминая о шалостях российских министров и депутатов, я читал в газетах, что уволили министра сельского хозяйства Эспина, всего-навсего выбившего в университете стипендию для обучения своей подруги. Со строжайшим соблюдением правил и с последующим контролем в Америке нанимают очень многих – президентов, сенаторов, хоккеистов, профессоров, теноров, дворников, дирижеров и баскетболистов. Государство выстраивает прозрачные, но максимально открытые системы отношений с нужными ему людьми. Набоков писал, что ему самым удобным представляется именно такое государство, где портреты руководителей «никогда не превышают размеров почтовой марки».

У меня дома, в России, государство во все времена предпочитало пребывать со своими гражданами в отношениях наигранно романтических, не обременяя себя избыточными обязательствами. Как мы пели: «Жила бы страна родная, и нету других забот!» Чиновничье государство может набрать людей в армию и не кормить их, навербовать их для работы в шахте, школе или больнице и не заплатить. Причем государство при этом не несет никакой ответственности за собственные поступки, как сумасшедший со справкой. Мой американский опыт сразу же и очень четко вбил мне в сознание, что государства, не связанные со своими гражданами социальным контрактом, – чушь собачья. Но я утешался тем, что любое из государств вообще – доильный аппарат, навешенный на родину. Просто у моего Российского государства аппетит всегда превосходен, и оно предпочитает все надои использовать для себя самого, а мы никак не заставим его делиться.

Время шло, и в Россию никто, кроме родственников, меня не звал. Это облегчало продление американских контрактов – почему бы и нет? Более того, я видел, как меняются в России отношения с государством, становясь куда более дергаными и бесцеремонными (на американском фоне все это ощущалось очень остро). Менялась и пресса, становясь во многих случаях болтливой без удержу, теряя свои авторитет и влияние. Я продолжал работать в Бостоне; мои умения в Америке оказывались постоянно нужны. Выступал по радио, телевидению, начал вести колонки в газетах – и в англоязычных, и в самой большой из русских. Солидная «Бостон глоб» предложила уступить им преимущественные права на публикацию моих статей. Из России мне если и звонили, то исключительно из дому. Когда я поговорил об этом с другими соотечественниками, работавшими в Америке, многие из них искренне рассмеялись. «Никто никому там сегодня не нужен», – было самым мягким из определений. Перед многими официальными зданиями в Бостоне висели на флагштоках черные вымпелы с белым кругом и мужским скорбным профилем в этом круге. Это значило, что то ли военнопленный, то ли заложник, то ли еще кто-то ушел отсюда служить отечеству и пока не вернулся. Страна ищет его, вымпела не снимут, пока процесс не закончится. В газетах я одновременно читал о том, как Америка посылает целый флот к чьему-нибудь берегу, если там удерживают американца, и как Россия никого не ищет – ни живых, ни мертвых. Правящая бюрократия, как стареющая кокетка, в основном занималась сама собой, не злоупотребляя выяснением своих отношений с собственным населением.