От первого лица

В Америке, кстати, плохие новости в газете всегда ценились выше хороших. Дело в том, что хорошие новости разовы, у них нет развития, а плохие можно прослеживать, они изменяются в ту или иную сторону, живут своей странной жизнью. Люди, читающие газеты, этим интересуются, хотят знать, откуда приходят сведения о заметных событиях и как они развиваются. Я всегда любил спрашивать у своих студентов в университете города Бостона, откуда они узнают новости. Из газет, радио, телевидения? Отвечали мне разное, но некоторые говорили откровенно, что большинство важных новостей узнают исключительно друг от друга. По американской же статистике, среди молодежи вообще больше половины всей информации разносится устно, «из уст в уши». Даже у них, при огромной системе легальной информации, традиция устного информативного общения столь сильна. А мы-то годами жили, в основном полагаясь на слухи, чаще всего воспринимая легальные каналы новостей как милую властям болтовню. Обмен устными сведениями был знаком доверия; в «Огоньке» мой заместитель, Владимир Николаев, заходил каждое утро лишь для того, чтобы пересказать новости, которых он наслушался по «голосам». А затем приходил суровый мужик в униформе с желтым кожаным портфелем и с револьвером в такой же желтой кобуре на боку. Он отпирал портфель и выдавал мне под расписку распечатки всех передач «голосов» за вчерашний день. Так что я мог сверить сведения, полученные от заместителя, и сравнить уровни доверия ко мне из двух разных источников.

Новости выдавались послойно; некий верховный чиновник расписывал, кому что положено знать. Время от времени мне приносили даже книги, переведенные на русский язык нелегально и выпущенные тиражами в двести-триста экземпляров. Их рассылали по особому списку. Когда считалось, что мне надо знать об этом, я получал такую книгу, которую надо было прочесть и возвратить в течение месяца. Честно говоря, я их читал не все…

Я уже говорил, что многое в нашей жизни было суррогатным. Мы много читали, но только до тех пор, пока нам запрещали путешествовать. Безнадежность реальной жизни порождала жизнь параллельную. Если бы наши границы не охранялись с такой шизофренической одержимостью, бывший Союз мог бы стать главным потребителем наркотиков. Обществу были постоянно нужны новые галлюциногены, поскольку марксистские галлюцинации всем осточертели. Страна была огромным подпольем, хоть многие в ней этого не понимали. Это было не сражающееся подполье. Это было как американские нелегальные бары во время антиалкогольных законов. В то же самое время любая неофициальная новость, если она того стоила, облетала страну со скоростью небывалой. Система параллельной жизни выработала свою информационную службу, свою систему взаимопомощи и даже систему книгообмена. Я мог получить нужный мне том сочинений Николая Гумилева или воспоминаний Надежды Мандельштам в течение суток. Я знал, как сообщить моим американским друзьям о своих проблемах. Все это было вроде бы несерьезно и в то же время до чрезвычайности серьезно.

Мои американские студенты никогда не могли понять, почему при такой мощной системе подавления, которой владел Советский Союз, при таком малом количестве протестующих, при полном отсутствии организованной политической оппозиции антикоммунистические изменения оказались столь стремительны и успешны. «Была ли у вас оппозиционная печать?» – спрашивали у меня. Я показывал им изданный в Америке же сборник советских политических анекдотов. «Где вы это обсуждали?» – поинтересовался самый дотошный студент. «На кухнях, мой дорогой, на кухнях», – ответил я. В начале девяностых университет штата Флорида выпустил антологию политически двусмысленных произведений советской литературы. Огромная книга с десятками стихов (в том числе и моих) и отрывков из прозы, но с задумчивыми учеными толкованиями к каждой строке наших шкодливых писаний.