От первого лица

Мы отошли с Шеварднадзе чуть в сторону, и я вдруг сказал ему, до чего мне ужасно было в Баку, какова атмосфера диктатуры в соседней республике Закавказья. В принципе, при всех наших прекрасных отношениях, такого говорить не полагалось, но Шеварднадзе посерьезнел и ответил мне очень четко: «Понимаешь, сейчас многое решается. Многие хотят править людьми как прежде – палкой. Но я считаю, если ты наводишь порядок одной только силой, – рано или поздно сила восстанет против тебя. Сам видишь, я пробую руководить в Грузии по-другому. Мне надо, чтобы люди мне верили, потому что – или мы переменим систему отношений в этой стране, или все рухнет…» Это был первый монолог о перестройке, слышанный мною от официального руководителя, тем более что никакими перестройками тогда и не пахло.

Есть у меня и фотография, сделанная в тот же день, после моего выступления на пленуме, уже в кабинете у Шеварднадзе. Мы, твердо надеющиеся на перемены, глядим друг на друга, понимая, что так, как сейчас, больше быть не может.

Пройдет немного лет. Вначале Алиев возвысится над Шеварднадзе, окажется в Москве, как символ борьбы за кондовую коммунистическую идею. Шеварднадзе придет к настоящей своей роли уже при Горбачеве, когда Алиева «выдавят» из руководства. Шеварднадзе взойдет на стратегические высоты и «выдавит» с должности одного из самых твердокаменных советских чиновников, Андрея Андреевича Громыко…

Осенью 1988 года Шеварднадзе пригласит меня в Москве на свой день рождения, ему исполнится 60 лет. Мы чокнемся красным вином мукузани, и вдруг не я – Шеварднадзе вспомнит: «Мы с тобой не раз говорили, что все, мол, изменится, станет другим и принесет людям радость. Я рассуждал о том, как надо руководить, а как не надо. Если бы я вправду все знал! А то ведь каждый день ломаю себя по-прежнему, каждый день делаю все вопреки годам моего партийного учения и работы. Я все делаю не так, как меня учили и приучали всю жизнь!..»

– Но ведь получается! – бодро польстил я. – И не у Алиева!

Именинник улыбнулся и ничего не сказал. Он уже был министром иностранных дел и вел себя дипломатичнее, чем всегда. Впрочем, вскоре он откажется от министерских регалий, уйдет в оппозицию к Горбачеву, но и с Ельциным не сомкнется. Алиев же оседлает поднявшуюся волну национализма, возвратится в Азербайджан и снова двинется к власти, широко улыбаясь уже не России, а Турции. Шеварднадзе будет поддакивать антироссийским лозунгам из Тбилиси, энергично искать спонсорства у американцев, запретит официально цитировать собственное утверждение о том, что солнце для грузин восходит не на востоке, а на севере, из Москвы. Я уже не знаю, кто сегодня победил, кто взял реванш, а кто затаился.

Последний и решительный бой, о котором пели в партийной песне, превратился в беспрерывную схватку, будто в прежней очереди за водкой. Чиновники попыхтели немного, попугались чуть-чуть, но приложили все усилия, отучая нас от любви к государству, построенному у нас на родине. В общем, чиновникам тоже нелегко: одни из них толкают население к светлому будущему, другие – к светлому прошлому, а современность мы проскакиваем, как обычно. Они ее берегут для себя.

Мы склонны к мечтаниям, мы примериваем свои жизни к известным стандартам. Не могу себе представить, чтобы Михаил Сергеевич Горбачев хоть раз вообразил себя Владимиром Ильичом Лениным, при одном упоминании имени которого он в течение десятилетий вскакивал с места и подымал зал. Но, мне кажется, однажды он ощутил себя в шкуре простых людей из своего детства или поближе к Андрею Дмитриевичу Сахарову, вызволенному им из ссылки, – и задумался.

– Ничего они нам не сделают, – говорил мне один заключенный. – Важно только ничего у них не брать, ничего не просить и ни одному их слову не верить. Чиновничья система и мы давно уже начали жить по отдельности, со временем все более разделяясь. А дальше?

Заметки для памяти

У меня в московском кабинете висят три старинные иконы. Когда-то давно я нашел их в виде черных досок в углу разрушенной карпатской церкви. Тогда же отнес домой, чуть подсушил в тени – доски были сырыми – и потер разрезанной пополам луковицей. Из-под всех наслоений грязных и подлых времен, швырявших иконы на пол, выступила небывалой красоты живопись. Одна из икон была семнадцатого века, не позже. На ней изображено Рождество; Младенец на коленях у Матери, звезда над Вифлеемом, хлев, волхвы, спешащие поклониться. Все персонажи – в старинной горской украинской одежде – и волхвы, и Младенец, и Мать. И горы вокруг узнаваемы – лесистые, карпатские…

Каждый народ хочет, чтобы Бог родился в его землях. В крайнем случае – Сын Бога. Народу надо верить, что Бог его видит и знает о нем. Когда тебя уже никто не помнит, хочется, чтобы оставался всезнающий и любящий тебя Бог. Если и в это не верить, то во что – тогда?

Я отреставрировал иконы, и с тех пор они висят у меня в кабинете. Волхвы стоят на коленях, одергивая гуцульские рубахи, и радуются – теперь все хорошо; этот Мальчик вырастет, и всем станет лучше.