От первого лица

Система общения с человечеством была крайне осложнена даже в Москве. Что касается нерусских культур советской страны, то здесь было совсем плохо. Впрочем, кроме всех шовинизмов, была еще одна причина, которую признавали неохотно: низкий уровень литературы в республиках, сформировавшийся за годы антиинтеллигентских кампаний, террора и застоя. Прикормленные провинциалы уже никуда и не рвались, а власть по любому поводу подсказывала им простые ответы. Разрешалось даже и погрустить вслух о «зажимке талантливых национальных мастеров», хоть этих самых «мастеров» и у них дома читали лишь из-под палки. Ах, как чиновничье племя постигло искусство разделять и властвовать! Единство не допускалось, склоки в творческой среде поощрялись по любому поводу. Звания с премиями, квартиры и мебельные гарнитуры раздавались так и разэтак, распаляя страсти в среде подконтрольных «властителей дум». Шла, в частности, огромная общесоюзная игра в литературу; в этих условиях обязательно надо было найти свой собственный УГОЛ ОТСТРАНЕНИЯ, чтобы работать, не погибая при этом от голода и не сходя с ума от бесчестья.

Я начал эту главу со слов об Украине, но процесс уродования человеческих душ был стандартизирован от Москвы и Молдавии до Якутии и Биробиджана. Правила и наказания были такими же всюду.

Упоминавшийся уже мною Виктор Некрасов, киевлянин, автор знаменитой книги «В окопах Сталинграда», в начале шестидесятых годов нарушил Правило. Причем нарушил по-мелкому, написав, что в Италии, Франции и США живется не так плохо, как нам внушали. Поскольку и без Некрасова все прекрасно знали, что там не так плохо, но Правило запрещало обсуждать этот факт, гнев властей был огромен. Статья «Турист с тросточкой» во влиятельных «Известиях» была только началом разноса. В спор включился даже самый главный тогда чиновник страны Никита Хрущев, лично оравший на Некрасова. Тогдашний украинский начальник Николай Подгорный усадил нас рядышком с Некрасовым в Верховном Совете Украины (решили на всякий случай пропесочить еще нескольких литераторов, в том числе и меня). Подгорный кричал: «Мы не позволим вам учинить здесь будапештские клубы имени Петефи!» Где тот восставший Будапешт, а где покорный Киев? Но во всей системе государственно поддерживалось убеждение, что человек, нарушивший даже мелкое Правило, способен нарушать и все остальные. Помню, как тогда же, в начале шестидесятых, киевский журналист Степан Колесник опубликовал статью о сельском хозяйстве, косвенно критикующую одного из партийных лидеров Украины. Немедленно журналист был вышвырнут отовсюду, исключен из партии, даже имя его запретили упоминать. Со временем, однако, выяснилось, что журналист все-таки был прав; более того, задетый им секретарь ЦК вынужденно ушел в отставку. При случае я спросил у одного партвождя, почему же и после всего остракизм тяготеет над несчастным газетчиком. «А потому, – ответил мне партвождь, – что он задел руководителя партии, и если такие, как вы, усвоят, что это просто…»

Я бывал близок к кругам, где принимались решения, и видел, как насаждается власть аморальных людей. Более половины моих критиков-литераторов, чтобы не сказать три четверти, отругав меня с высоких партийных позиций, подходили после этого и на всякий случай заверяли, что так было надо, потому что если бы не он, то кто-нибудь другой бы…

Только что упомянутый Виктор Некрасов, которого в итоге все-таки вытолкали из страны, сказал мне во время одного из таких разносов: «Это все не на самом деле. Это шизофрения, это бред, это все кажется. Отключись. Слушай их и валяй дурака». Валять дурака было очень трудно, но я знаю людей, которые выжили потому, что вовремя напялили на себя маски этаких дервишей, придурков, блаженненьких. Помню Николая Глазкова и Ксению Некрасову в Москве, Владимира Сосюру в Киеве. Многие их сверстники были исключены, казнены, замучены, а они трепыхались, как последние листики на усохшем дереве. Люди проходили сквозь игру по Правилам, где победители получали очень немного, а проигравших уничтожали.

Чувство юмора уходило последним. Один из классиков украинской сатиры Остап Вишня любил рассказывать, как в середине тридцатых, в самый разгар сталинского террора, следователь торопился закрыть его дело и подсунул писателю протокол еще не начатого допроса, уже готовый, с признаниями: «Вы входили в террористическую группу, это известно. Вам было поручено встать в театре вот за этой колонной и, когда секретарь ЦК пойдет к себе в ложу, застрелить его. Подпишите!» – «Нет!» – сказал Остап Вишня. «Я тебе дам «нет», – вздохнул утомленный следователь и потянулся за палкой. – Подпишешь как миленький!» – «Нет, – покачал головой Остап Вишня. – Я охотник и поэтому могу убивать вождей только на свежем воздухе!»

Следователь хрюкнул от смеха. Правила, конечно, нарушались, но чуть-чуть. Остап Вишня получил более мягкую статью и смог выжить. Но когда он об этом вспоминал и рассказывал, руки у старого юмориста дрожали.