От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Посыльный нашел пьяного журналиста в трактире и вручил ему прощальное пись­мо. Марк бесчувственно читает, бесчувст­венно повторяет подпись «Визи» и, не оп­ределив никакой цели, едет домой. В пу­стой комнате он с равнодушным недоуме­нием перечитывает свои статьи, старые статьи, которые вырезала и собирала Визи. Случайно ему попадается на глаза ли­сток, на котором набросано начало очерка о рудниках Херама.

До него внезапно доходит, что очерк пи­сала Визи. «Мучительное представление об ее тайной, тихой работе, об ее стараниях путем длительного и возвышенного подлога скрыть от других мое духовное омертве­ние было ярким до нестерпимости».

И все изменилось. Тот самый эмоцио­нальный удар, которого отчаялась дождать­ся его подруга, наконец произошел.

«Я встал, прислушиваясь к себе и раз­мышляя, к а к  п р е ж д е: отчетливо соби­рая вокруг каждой мысли толпу созвучных ей представлений».

Марк бросается в погоню за Визи. Он находит ее на пароходе. Визи с испугом смотрит на него. Она не верит в его вы­здоровление. И он начинает рассказывать все, что произошло с ним.

«Светало, когда я кончил рассказывать то, что написано здесь о странных меся­цах моей, и в то же время непохожей на меня, жизни, и тогда Визи сделала какое-то, не схваченное мною, движение, и я по­чувствовал, что ее маленькая рука продви­нулась в мой рукав. Эта немая ласка дове­ла мое волнение до зенита, предела, едва выносимого сердцем, когда наплыв нерв­ной силы, подобно свистящему в бешеных руках мечу, разрушает все оковы созна­ния. Последние тени сна оставили мозг, и я вернулся к старому аду — до конца дней».

На этом рассказ кончается.

При беглом чтении рассказ восприни­мается как повествование о сиюминутных событиях. Однако впечатление «сиюминут­ности» обманчиво. Марк рассказывает о себе через месяцы, а может быть, и через годы после выздоровления. Он рассказал о пережитом, о прошедшем. Ему ясно, в каком состоянии он пребывал и как му­чил любимую Визи.

Дистанция между временем рассказа и временем происшествия местами подчерк­нута («Так я объясняю это теперь, но тог­да, изумляясь тягостному своему состоя­нию, я, минуя всякие объяснения, спешил к вину и разгулу»). А иллюзия «сиюминут­ности» создается намеренно, чтобы чита­тель оказался в атмосфере переживаний рассказчика. Тем не менее только уловив дистанцию повествования, можно как сле­дует, до конца, понять характер героя и его мироощущение.

Что же это за характер?

Приглядимся к больному Марку: «Мир­ное выражение глаз, добродушная складка в углах губ, ни полное, ни худое, ни белое, ни серое — лицо, как взбитая, приглажен­ная подушка» — так описывает он свое от­ражение в зеркале.

Правда, Марк оговаривается, что он ви­дел не то, что есть. После месячного за­бытья лицо выглядело, вероятно, иначе, но он не желал видеть, как оно выгляде­ло. И он изобразил не внешние черты, а нечто более важное — материализированный облик своей необыкновенной болезни, «условный знак» застывшей души. Конту­зия изменила характер Марка, и мы на­чинаем узнавать черты давно знакомого типа, для которого характерны потеря чув­ства социальной ответственности, склон­ность принимать желаемое за действитель­ное (что хочешь видеть в зеркале, то и ви­дишь), глубокое равнодушие к окружаю­щим, к тому, что его непосредственно и прямо не касается: «Война, религия, крити­ка, театр и так далее трогали меня не боль­ше, чем снег, выпавший, примерно, в Авст­ралии».

Потребности такого существователя не выходят за пределы физиологических раз­дражений и примитивных развлечений вро­де беседы «о трех мерах дров, продан­ных с барышом». Он страшится любого намека на неустроенность, беду, страдание, боится всяких посягательств на веру в окончательный порядок и законченность мироустройства. «Чего там рассуждать? Живется — и живи себе на здоровье».

Очнувшись от длительного забвенья, Марк видит заснувшую в кресле усталую Визи. «Ясно, что Визи, разбуженная ночью звонком, должна была что-то для меня сде­лать, но это не настроило меня к благо­дарности, — наоборот, я поморщился от мы­сли, что Визи покушалась обеспокоить мою особу».

И словечко «особа» и весь иронически-лакейский оттенок фразы «покушалась обеспокоить» отлично передает меру от­вращения, испытываемую Марком к суще­ству, в которое он вынужден был на вре­мя превратиться. Не менее характерно и сказанное дальше: «Я лежал важно, на­строенный снисходительно к опеке».

Больному Марку принадлежит самообличающая апология мещанского самодоволь­ства:

«Великолепное, ни с чем не сравнимое общение законченности и порядка в про­исходящем теплой волной охватило меня.

«Муж зарабатывает деньги, кормит же­ну, которая платит ему за это любовью и уходом во время болезни, а так как муж­чина значительнее вообще женщины, то все обстоит благополучно и правильно». Так я подумал и дал тут же следующую оценку себе: «Я — снисходительно-справед­ливый мужчина».

Александр Степанович Грин (Гринев­ский) начал писать во времена, к писа­тельству не располагающее,— после по­ражения революции девятьсот пятого года.