От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

И хотя события разворачиваются в неве­домом городе Хераме, где-то рядом с неве­домым озером Гош и рощей Заката, так и кажется, что подвыпивший Марк вернулся из какого-нибудь грязного Лиговского ка­бака после беседы с таким же, как он, опустившимся петербургским обывате­лем.

Что касается физиологических отправле­ний — еды, сна и прочего,— то после ране­ния Марк остается вполне благополучным мужчиной. Только случайность помешала ему установить с некой Полиной отноше­ния, которые так выразительно живописа­ла Вербицкая. Ранение привело к изме­нению психики Марка, к обывательскому, тупо-самодовольному отношению к миру. Такого героя для какой-нибудь Мани было бы предостаточно. Но Визи ужаснулась.

Она попыталась лечить его единственным имевшимся в ее распоряжении лекарст­вом — силой любви. Но ничто не помогало. Свет ее уже не проникал в его «сытую» душу. Отчаявшись, Визи пыталась скрыть его позор, ибо духовное омертвение Марка представлялось ей страшным позором,— пробовала сочинять от его имени статьи в газету...

Если бы Марк умер, Визи было бы про­ще. Беда состояла в том, что рядом с Визи существовало тупое, самоуверенно-равно­душное существо, напялившее на себя, словно скафандр, телесную оболочку Мар­ка. И Визи не могла вытерпеть этой пытки. Решившись бежать, она пишет: «Прощай не ищи меня. Мы больше не увидимся ни­когда» — и уезжает. С какой легкостью она собиралась умереть, если бы Марка не ста­ло! Но пока на земле существует хоть что-то от прежнего Марка, она не может по­кончить с собой, не имеет права...

Грин удивительно изображал цельные, чистые женские характеры. Визи, на мой взгляд, одно из лучших его достижений.

Галиен Марк ведет рассказ после того, как выздоровел. У него было время пораз­мыслить и осознать, какие муки он причи­нил Визи во время болезни. И весь рассказ, идущий от его лица, пронизан нотками ви­новатости и раскаяния. Галиен словно про­сит у Визи прощения, вспоминая о своем скотстве с насмешливой иронией: «Каза­лось, ничто было не в силах нарушить мое безграничное, счастливое равновесие. Слезы и тоска Визи лишь на мгновение коснулись его, и только затем, чтобы сделать более нерушимым силой контраста то непереда­ваемое довольство, в какое погруженный по уши сидел я за сверкающим белым столом перед ароматически дымящимися кушанья­ми».

Так же скорбно-иронически изображает он куриный кругозор оцепеневшего созна­ния: «Над левой бровью, несколько стянув кожу, пылал красный, формой в виде боба, шрам,— этот знак пули я рассмотрел тща­тельно, найдя его очень пикантным». С го­речью отмечает он робость обывателя, уви­ливающего от сложных, беспокоящих мыслей. «Как-нибудь мы поговорим об этом в другой раз,— трусливо сказал я,— меня расстраивают эти разговоры».

Он беспощадно изобразил, во что вырож­дается чувство, называемое любовью, при той необыкновенной легкости в мыслях, которая им владела: «Спутница старика, в синем, с желтыми отворотами, платье и красной накидке, была самым ярким пят­ном трактирной толпы, и мне захотелось сидеть с ней».

В рассказах, написанных от лица героя, слова и фразы приобретают некоторый до­полнительный смысл, если их корректиро­вать состоянием, в котором рассказчик на­ходится.

«Покойно, отойдя в сторону от всего, чувствовал я себя теперь, погрузившись в тишину теплого, с ы т о г о вечера, как будто вечер, подобно живому существу, плотно поев чего-то, благодушно задремал».

На нейтральном фоне из этой фразы трудно вычитать что-нибудь, кроме ощуще­ния покойного вечера. Но если вспомнить, что Галиен как бы исповедуется перед Ви­зи, просит у нее прощения, каждое слово животно-гастрономического описания вече­ра, похожего на недавнее состояние самого Галиена, зазвучит грустно-насмешливо.

Рассказ Галиена, в котором одна за дру­гой осмеиваются характерные черты трус­ливого существователя-пустоцвета, убеди­телен во всех психологических деталях. Убедительность эта объясняется еще и тем, что паразит, обличаемый Галиеном, до сих пор составляет немалую часть населения нашей планеты.

Из критического анализа рассказов и по­вестей А. Грина иногда делается вывод о минимальной восприимчивости писателя к прямому воздействию времени.

Должен признаться, что я не могу понять таких утверждений. Чем больше читаешь Грина, тем тверже убеждаешься в необы­чайной общественной чуткости писателя.

С самого начала своей деятельности Грин наметил главного врага — тупого, косного обывателя, и всю свою жизнь не покладая пера разоблачал его потребительское ми­ровоззрение, двоедушную, лицемерную мо­раль, атрофию мысли, воображения, фан­тазии.

Многие строки его рассказов звучат как открытая злободневная полемика против модных в декадентской литературе утвер­ждений о примате подсознательного, звери­ного в человеке (см., например, рассказ «Сто верст по реке»).

Многие отрицательные персонажи извле­кались Грином из гущи современных ему событий политической жизни, из газетных столбцов, даже со страниц бульварных ро­манов (где они представляли идеальных ге­роев) и превращались в своеобразные, гриновские художественные образы — идеи.