От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Родители возвращались в Каменку. Але­ша проводил их немного (он учился в ту пору в гимназии и жил в городе «на хле­бах»), слез с тарантаса. От горя они не смогли и проститься как следует.

«Тарантас с полуподнятым верхом тотчас же загремел, могучий бурый коренник зад­рал голову и затряс залившийся под дугой колокольчик, гнедые пристяжные дружно и вольно взяли вскачь, подкидывая крупы, а я еще долго стоял на шоссе, провожая глазами этот верх, глядя на убегающие задние колеса, на косматые бабки корен­ника, быстро пляшущие между ними под кузовом тарантаса, и на высоко и легко взвивающиеся по его бокам подковы при­стяжных,— долго с мукой слушал удаляю­щийся поддужный плач».

Здесь та же перечислительность, что и в примере из «Детства Никиты». «Поддужный плач» подсказывает, какое неизбывное горе затопило все существо Алеши, но и без этой подсказки все ясно. Глаза его видят, слышат, но смысл и связь происходящего исчезли. Он превратился на время в бес­чувственное отражающее зеркало. Подчерк­нутые, до болезненной остроты четкие, взятые крупным планом детали: задние ко­леса, косматые бабки, подковы — все это постепенно стягивается в картину, наск­возь пропитанную горем, сиротливостью, одиночеством...

Впрочем, «бесчувственых» пассажей, как бы прикрывающих сильные пережива­ния героя, уводящих эти переживания «в подтекст», в «Жизни Арсеньева» не так много. Да и применялся этот прием не од­ним Буниным.

А Бунина понять что-либо означа­ло — почувствовать:

«Только много лет спустя проснулось во мне чувство Костромы, Суздаля, Углича, Ростова Великого..», «...я вдруг почувствовал зту Россию...» Такие фразы означали оконча­тельное постижение предмета, утверждение того, что «вещь в себе» стала «вещью для Алеши».

Свойства и качества вещей, обстановки, человека пропущены сквозь двойную лин­зу — зрелого и молодого Бунина — и выда­ются читателю в виде субъективной перера­ботки этих свойств и качеств. Удивитель­но, что при такой трансформации и неиз­бежном в связи с ней искажении окутанный маревом чувства предмет предстает перед читателем более ярко, живо и истин­но, чем бы он был выписан с флоберовским беспристрастием.

«Дама эта имела крупного, широкоспин­ного мопса, раскормленного до жирных складок на загривке, с вылупленными стек­лянно-крыжовенными глазами, с развратно переломленным носом, с чванной, презри­тельно выдвинутой нижней челюстью и при­кушенным между двумя клыками жабьим языком. У него обычно было одно и то же выражение морды — ничего не выражаю­щее, кроме внимательной наглости,— одна­ко он был до крайности нервен».

Гёте заметил однажды, что изображение мопса, как две капли воды схожего с на­стоящим, ничего не прибавит, кроме того, что в мире появится еще одна собака.

Так и кажется, что Бунин увековечил сво­его мопса как бы в пику немецкому олим­пийцу. Гёте осуждал холодное, натурали­стическое копирование природы. Бунинский мопс — создание совсем другого рода.

В приведенном отрывке ясно видны не­которые особенности бунинского стиля. Во-первых, безукоризненно точный отбор слов: «раскормленный» (не откормленный, а именно раскормленный), «переломленный» нос, «выдвинутая» челюсть. В тексте такие слова выглядят сами собой разумеющими­ся, на самом же деле найти эти золотые иголочки в огромных стогах родных рече­ний совсем не просто. Во-вторых, свойст­венная Бунину смолоду неожиданность пластических сравнений («стеклянно-кры­жовенные глаза»). В-третьих, то, о чем мы только что говорили,— живопись чувством. Возможно, что наЙдутся люди, которые станут оспаривать, что нос мопса перелом­лен именно развратно, что челюсть выдви­нута чванно и презрительно. Но именно та­кие субъективные характеристики делают мопса живым, одушевляют его. В-четвертых, и здесь дает себя чувствовать бесцеремон­ная, с точки зрения литературных пуристов, фразеология (« ...выражение морды... ничего не выражающее...») и составленное специ­ально для данной фразы словз «широкоспинный». Подобное творческое своево­лие — особенность зрелого Бунина. Когда выразительность приходит в противоречие с буквализмом литературной речи или с узаконенной грамматикой, Бунин предпочи­тает беззаконие.

Любое явление воспринимается чувствен­но окрашенным: паровозный гудок можно описать как громкий, тихий, резкий, про­тяжный и т. д. Бунину такого полуфабрика­та недостаточно. Он передает не первичное ощущение, а глубинные ассоциации: «...от­чаянный крик паровоза куда-то во тьму». Ощущение — вне ассоциации — ценности не имеет. Само по себе оно не лич­но, общедоступно. Ассоциация же откры­вает волшебный мир индивидуального вос­приятия.

Естественно, что направление ассоциаций и, следовательно, чувственная окраска пред­мета во многом определяется настроением, состоянием души в данный момент:

«Дул жаркий ветерок, над пашней бле­стело августовское солнце, еще как будто летнее, но уже какое-то бесцельное...»