От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Тщеславный позер-либерал быстро сми­рялся и завершал свой путь примерным чи­новником или помещиком. А ленивый Сте­пан Трофимович так и остался болтуном до самой старости. Устроившись под кровом богатой барыни, он разыгрывал перед куч­кой молодых бездельников выдуманную им самим роль патриарха, наставника, гонимо­го за идею, и произносил кисло-сладкие мо­нологи о судьбах России. С ним произошло то «самоотравление фантазией», о котором упоминал Достоевский по другому поводу. Он твердо уверовал в свое высшее предна­значение, в свою особую миссию, даже в то, что Третье отделение установило за ним тщательную слежку. Он был страшный трус, но за эту свою мечту держался как за спасательный круг. А что еще остава­лось делать плаксивому, старчески неопрят­ному пятидесятичетырехлетнему ребенку?

Самовлюбленные болтуны вроде Степа­на Трофимовича, по мнению Достоевского, породили и выпестовали бесовское поко­ление — нигилистов 60-х годов.

Легко заметить, что Антон Лаврентьевич (хроникер) наиболее активно действует в тех сценах, где появляется Степан Трофи­мович. В отличие от некоторых других пер­сонажей Степана Трофимовича мы все вре­мя видим глазами хроникера. Эту особен­ность не объяснить тем, что хроникер — «конфидент» Степана Трофимовича. Мы чувствуем Антона Лаврентьевича и в тех сценах, где он не присутствует да и не мо­жет присутствовать (например, в «послед­нем странствии»).

Суть здесь в изобретенном Достоевским тоне, в манере повествования. Манера хро­никера — не просто почтительное, а уси­ленно почтительное преклонение перед учителем — оказалась идеальной мя изоб­ражения Степана Трофимовича.

Недалекий хроникер чрезвычайно хлопо­чет о высоких достоинствах своего настав­ника. На первой же странице он торопит­ся выразить учителю свое высокое уваже­ние: «Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и, так ска­зать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти,— так даже, что, мне кажется, без нее и прожить не мог. Не то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: со­храни боже, тем более что сам его ува­жаю».

Хроникер хлопочет, чтобы его не поняли превратно, и, озабоченный постоянными хлопотами, то и дело попадает впросак. По поводу «классической дружбы» Степана Трофимовича с Варварой Петровной он по­вествует: «Он бросился в объятия этой дружбы, и дело закрепилось с лишком на двадцать лет. Я употребил выражение «бро­сился в объятия», но сохрани бог кого-нибудь подумать о чем-нибудь лишнем и праздном; эти объятия надо разуметь в од­ном лишь самом высоконравственном смысле».

И чем простодушнее Антон Лаврентьевич спохватывается и поправляется, тем смеш­ней выглядит его друг и учитель.

Хроникеру, при всем его старании, ни­как не удается совместить возвышенность натуры любимого наставника с его прозаи­ческими привычками, с игрой в ералаш и с пристрастием к выпивке. «Бывало и то,— вспоминает хроникер,— возьмет с собою в сад Токевиля, а в кармашке несет спрятан­ного Поль-де-Кока», и добавляет весьма неловко: «Но, впрочем, это пустяки». Упо­мянув о соображении Степана Трофимови­ча, которое может показаться циническим, он торопливо выдвигает сомнительную ги­потезу: «Мысль циническая, но ведь возвы­шенность организации даже иногда способ­ствует наклонности к циническим мыслям уже по одной только многосторонности раз­вития».

На первых страницах романа хроникер расхваливает Степана Трофимовича без всякого удержу. «Это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в нау­ке... ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего». Антон Лаврентьевич, словно спохватив­шись, растерянно разевает рот, а автор незаметно помогает ему исправить оплош­ность: «Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается».

Иногда создается впечатление, будто хро­никер сознательно снижает романтическую фразу, обожаемую его учителем, а возвы­шенная аллегория оборачивается буднич­ной, вызывающей смех изнанкой. Расска­зывается, например, о том, как, поссорив­шись с Варварой Петровной, Степан Тро­фимович «вдруг вскакивал с дивана и на­чинал колотить кулаками в стену». А стро­кой ниже уточняется: «Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что од­нажды отбил от стены штукатурку».

Тот же прием использован в одной из са­мых трогательных глав, в той самой, где описывается многие годы лелеемое в душе Степана Трофимовича «мстительно-любов­ное» бегство от своей благодетеьницы.