От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Монолог этот, как и все прочее в романе, не нафантазирован, не сочинен без всякого сопряжения с действительностью. Истоки его, «черновой вариант», нужно искать в окружающей писателя жизни. Один из ве­роятных истоков — статья Н. Добролюбова «Забитые люди». В этой статье критикует­ся, между прочим, слабость мотивировок в сочинениях Достоевского: «Отчего Голяд­кин в конце концов «мешается в рассудке»? Отчего Прохарчин «скряжничает и бедству­ет»? Отчего маленькая Неточка «унижает­ся» перед Катей? Отчего Ростанев «отрека­ется от своей воли перед Фомой Фоми­чом»? Отчего Наташа «теряет волю и рас­судок»?»

Статья была напечатана в 1861 году. Воз­можно, что и в 1870 году Достоевский пом­нил о ней и спародировал выразительную интонацию вопросника. Можно ли, однако, этот факт считать пародией на Н. Добро­любова?

Как человек, питаясь телятиной, не ста­новится похожим на теленка, так и литера­турный тип, насыщенный действительными черточками живого человека, не становит­ся его подобием.

В набросках к роману Степан Трофимо­вич обозначен «Гр—й». Однако это обозна­чение определяет не личность, а идею бу­дущего образа, идею «западничества».

Враждебно относясь к «заклятым» за­падникам, Достоевский припас для Степа­на Трофимовича весьма выразительные детали: «Ставит себя бессознательно на пьедестал, вроде мощей, к которым приез­жают поклоняться, любит это», «Любит шампанское», «Любит писать плачевные письма. Лил слезы там-то, тут-то», «Плачет о всех женах и поминутно женится», «Струсил сам и умер поносом».

Но все эти детали так и остались в черно­виках. Изучая существо образа под микро­скопом хроникера, переживая сущность этого образа художественно, Достоевский за шутовским нарядом первоначального на­броска все отчетливей постигал трагиче­ские черты личности, испытывающей «зата­енное, глубокое неуважение к себе».

В «Медвежьей охоте» Н. Некрасова, из которой хроникер с ехидством цитировал стихи про либерала-идеалиста, двумя стра­ницами дальше сказано:

Поверхностной иронии печать

Мы очень часто налагаем

На то, что должно уважать.

Написано это по поводу того самого Т. Грановского, фамилией которого был за­шифрован в черновиках Степан Трофимо­вич. Чем больше Достоевский вникал в су­щество образа, тем больше чувствовал мудрость некрасовских строк. Через пять лет после опубликования романа он при­знался: «...я люблю Степана Трофимовича и глубоко уважаю его». Но эта фраза, к со­жалению, редко упоминается в коммента­риях к «Бесам». Считается более полезным подчеркивать, что Достоевский мечет свои отравленные стрелы в Тургенева, Гранов­ского и Некрасова, Белинского и Герцена, Чернышевского и Писарева, Зайцева и Ога­рева и во многих других.

Постепенно Степан Трофимович заслонил в романе всех других действующих лиц и в конце концов вопреки замыслу стал художественным центром произведения.

Перед смертью Степан Трофимович про­изнес такой автонекролог:

«Друг мой, я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу... я, может, лгу и теперь; наверно лгу и те­перь. Главное в том, что я сам себе верю, когда лгу. Всего трудней в жизни жить и не лгать... и... и собственной лжи не ве­рить».

В этих словах — трагедия жертв никола­евского безвременья. Их было множество. Цензор А. Никитенко исповедовался сво­ему дневнику: «...наклонность к ничего­неделанию вместе с праздным, безрезуль­татным разгулом мысли и фантазии, ка­жется, лежит в натуре нашей. Удивитель­нее всего, что эти стремления к пустоте, прикрываемые вычурным умозрением или умничаньем, мы готовы вменить себе в до­стоинство и восхищаться этим как истинно самородною чертою нашей ш и р о к о й  ц е л ь н о й натуры». Тот же А. Никитенко нашел в себе мужество подытожить: «Я сам себе кажусь ужасною гадостью, а жизнь моя — бессвязным, пустым, бес­плодным сновидением...»

7

Степана Трофимовича Достоевский по­степенно полюбил. А к подруге его Варва­ре Петровне от начала до самого конца он относился так же, как и ко всем остальным представителям светского общества, выве­денным в романе,— с устойчивым отвраще­нием.

Антон Лаврентьевич и не подозревает, какие издевательские нотки звучат в его рассказе, как только он почтительно, места­ми даже галантно, заговаривает о «женщине-классике», «женщине-меценатке» Варва­ре Петровне.

Главная идея этого образа — жажда присваивать. Присваивание здесь надо пони­мать в самом широком и самом крайнем, как это свойственно всем героям Достоев­ского, смысле. Варвара Петровна присваи­вает все: вещи, слова, мысли, людей, по­чет... Породистой помещице и в голову не приходит усомниться в законности и не­пререкаемости своего права «суверенничать», прибирать к рукам все что заблаго­рассудится, судить, рядить и миловать. Такой она родилась, такой и кончит дни свои.