От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

О, как красиво, как театрально красиво мечтал он о своем бегстве: «Итак, в путь, чтобы поправить дело! В поздний путь, на дворе поздняя осень, туман лежит над по­лями, мерзлый, старческий иней покрьгаает будущую дорогу мою, а ветер завывает о близкой могиле...» Прямо король Лир! А хроникер все портит: «Представлялся мне не раз и еще вопрос: почему он имен­но бежал, т. е. бежал ногами, в буквальном смысле, а не просто уехал на лошадях? Я сначала объяснял это пятидесятилетнею непрактичностью и фантастическим укло­нением идей, под влиянием сильного чув­ства. Мне казалось, что мысль о подорож­ной и лошадях (хотя бы и с колокольчи­ком) должна была представляться ему слишком простою и прозаичною; напротив, пилигримство, хотя бы и с зонтиком, гораз­до более красивым и мстительно-любов­ным».

Двух слов оказалось достаточно — «бе­жал ногами»,— чтобы разрушить всю воз­вышенность предприятия. А изысканное словечко «пилигримство» рядом с баналь­нейшим зонтиком еще больше выпячивает разницу между шекспировской мечтой Степана Трофимовича и ее комическим во­площением.

Зараженный таким тоном, читатель вско­ре сам, без подсказок иронически обо­рачивает любое пышное словцо. Антон Лав­рентьевич без задней мысли пишет про своего наставника: «Друзья мои,— учил он нас,— наша национальность.”» — и т. д., а словечко «учил» уже плутовато ухмыляет­ся, и все дальнейшее длинное, на страницу, псевдозападническое поучение Степана Трофимовича озаряется шутовским отблес­ком этого безобидного, в сущности, слова.

Принятый повествователем тон проника­ет и за пределы глав, посвященных Степану Трофимовичу. Не без влияния Степана Тро­фимовича и не без мысли о нем писал Ан­тон Лаврентьевич, как «дамы высшего общества заливались слезами, читая «Анто­на Горемыку», а некоторые из них так да­же из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращать­ся с крестьянами как можно гуманнее».

Антон Лаврентьевич оказался до того прилежным учеником, что временами, сам того не ведая, повторял всерьез шутки сво­его наставника.

Приведя строки Некрасова:

Воплощенной укоризною

Ты стоял перед отчизною,

Либерал-идеалист,—

хроникер продолжает: «Наш же Степан Трофимович, по правде, был только подра­жателем сравнительно с подобными лица­ми, да и стоять уставал и частенько поле­живал на боку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем положению).

Все это и умно и зло, но к умственным качествам Антона Лаврентьевича имеет косвенное отношение. Наш хроникер на­столько пропитался взглядами Степана Трофимовича, настолько усвоил его манеру судить и подтрунивать хотя бы и над са­мим собой, что совершил бессознательный плагиат.

«Укоряет, зачем я ничего не пишу? — го­варивал Степан Трофимович.— Странная мысль!.. Зачем я лежу? Вы, говорит, долж­ны стоять «примером и укоризной». Но, между нами, что же и делать человеку, ко­торому предназначено стоять «укоризной», как не лежать,— знает ли она это?»

Комментаторы «Бесов» один за другим подчеркивают крошечные мелочи, которые должны навести на мысль, будто Степан Трофимович — карикатурное изображение Тимофея Николаевича Грановского, исто­рика и философа, «просветителя русской нации», по характеристике Н. Чернышев­ского. Стоит хроникеру упомянуть, что Степан Трофимович писал диссертацию о значении немецкого городка Ганау в эпоху между 1413 и 1428 годами, комментаторы тут как тут: «...диссертация Грановского была посвящена вопросу о средневековых городах». Хроникер вспоминает мимохо­дом, что Степан Трофимович пострадал в связи с каким-то письмом, а в комментари­ях услужливо объясняется, что на судьбу Т. Грановского оказало влияние письмо, об­наруженное при аресте петрашевцев.

Все это действительно так. Но наблюде­ния, интересующие узкий круг исследова­телей психологии творчества, могут сбить доверчивого читателя с толку.

Литераторы не раз предупреждали, что созданные ими персонажи не есть копии действительных личностей. Но поиски про­тотипов, как рок, преследуют их. Достоев­скому действительно было известно назва­ние диссертации Т. Грановского: «Волин, Иомсбург и Винета»; за Т. Грановским действительно был учрежден негласный надзор, после того как в материалах по делу петрашевцев оказалось письмо А. Плещеева к С. Дурову. Но что делать писателю-реалисту? Ведь он берет мате­риал из действительности и лепит вообра­жаемые образы из того, что видит и слы­шит: из разговоров и поступков близ­ких ему лиц, родственников, друзей, знако­мых.

Возьмем, к примеру, монолог капитана Лебядкина: «Сударыня,— вопрошал он Вар­вару Петровну,— я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем при­нужден носить грубое имя Игната,— поче­му это, как вы думаете? Я желал бы назы­ваться князем де-Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя,— почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, по­чему, почему?»