От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Что Прокопьич говорит, а что думает, оп­ределить трудно. Особенно если это место не читать глазами, а слушать без подсказки, знаков, выделяющих прямую речь.

Как правило, язык бажовского персонажа не отличается от языка сказителя. Так, на­пример, преображаются в устах рассказчи­ка разговоры столичных вельмож: «Под­бери хоть камни-то! Живо разворуют. Не како-нибудь место — дворец! Тут цену зна­ют!» Такие фразы передаются всерьез, без малейшего следа ерничества или райка. Так же всерьез они и воспринимаются.

Может показаться, что прикованность сказа к закону живой речи обедняет воз­можности жанра: пейзажные вкрапления ограничены, характеры упрощены, диалог сведен к авторской повадке...

Такое впечатление обманчиво. Перечис­ленные элементы художественного повест­вования не обеднены, а изменены. Они под­чинены главной особенности сказа. Особен­ность эта, не доступная в такой полной ме­ре никакому другому жанру, кроме фольк­лорного, заключается в яркой, выраженной с музыкальной интенсивностью интонации.

Воздействием своим музыка сказа с лих­вой окупает ограничения, которым ради нее приходится подчиниться. Она одухотво­ряет фразу, делает ее певучей, углуб­ляет мысль, вскрывает под шутливыми речениями подспудные, потайные смыслы. Музыка сказа как бы наполняет слово на­родной мудростью.

В сказе «Дорогое имячко» повествуется о давних временах, когда на месте Гумешевского рудника жили «старые люди». Отно­шение их к золоту передается так: «Крупин­ки желтеньки, да песок, а куда их? Само­родок фунтов несколько, а то и полпуда ле­жит, примерно, на тропке, и никто его не подберет. А кому помешал, так тот его сопнет в сторону — только и заботы».

Все это сказано словно под музыку. «Только и заботы»,— тоном мудрого равно­душия к золотому камню произносит скази­тель, превратившись на минуту в одного из «старых людей». А сколько спокойного пре­небрежения в словах «куда их?»!

Все изменилось, как только в этих мес­тах появились казаки. «Время, конечно, во­енное — Сибирь — покоренье-то... Только золото, оно и золото. Хоть веско, а само кверху лезет... Раскрошили самородки на мелочь да и понесли купцам продавать. А уж таиться стали один от другого. Извест­но, золото».

«Только золото, оно и золото» — фраза тяжела, как самородный слиток, тяжела и зловеща. И сказана она тяжко, со вздохом, сказана бывалым человеком, который из­ведал не только коварную приманчивость и роковую силу «золотишка», но и беды, ко­торые оно приносит. Охотников до ураль­ского сокровища становится все больше и больше. «Золото-то человеку, как мухе па­тока», — с печальной иронией произносит сказитель. Но к концу печаль словно ис­паряется и слово наполняется мажором: «Ваше дело другое. Вы молоденькие. Мо­жет, вам и посчастливит — доживете до той поры.

Отнимут, поди-ка, люди у золота его си­лу. Помяни мое слово, отнимут!»

В коротком сказе воспроизведена народ­ная философия отношения к презренному металлу, и воспроизведена она главным об­разом музыкой фразы.

Выразительная сила этой музыки огром­на. Бывает, что в беседе для передачи слож­ной, запутанной мысли проговариваются нелепые, сами по себе ничего не выража­ющие слова, проговариваются только как повод, только для того, чтобы музыкой этих слов донести до слушателя невырази­мое чувство, эмоцию. Так, в одном из ска­зов, например, точно схвачено и передано сложное чувство длительности течения вре­мени, долгого, тоскливого ожидания: «В осенях ушел так-то да и с концом. Вот его нет, вот его нет...»

Музыка живой речи, своевольничая, дохо­дит иногда до того, что на своей собствен­ной, звуковой основе рождает новое выра­зительное слово. От горестного воздыха­ния «ох ти мне» в «Малахитовой шкатул­ке» появилось уральское словечко «охтимнеченьки». «Не охтимнеченьки прожил», — поясняет Бажов: значит, жил без горя и без забот.

Читателя почему-то не удивляет то, что, хотя в тексте и не расставлено нотных зна­ков, мелодия фразы воспроизводится им верно.

Бажовский сказитель никогда не вещает в пространство. Он адресует рассказ опре­деленному, реальному слушателю. Не уди­вительно, что возле рассказчика постепен­но вырисовывается и фигура внимающего слушателя.

Сказитель чрезвычайно чуток. Слушателя он не только видит, но чувствует его отношение к событиям, предвосхищает его воп­росы, его реплики, его согласия и несогла­сия и на все это немедленно отзывается. Од­но из мест сказа «Кошачьи уши» можно за­писать так.

Р а с с к а з ч и к. Поговорили так, разо­шлись.

С л у ш а те л ь. А Дуняха?

Р а с с к а з ч и к. А Дуняха что? Спокойно сторонкой по лесу до Сысерти дошла.

С л у ш а т е л ь. И никого не встретила?

Р а с с к а з ч и к. Раз только и видела на дороге полевских стражников. Домой из Сысерти ехали.

С л у ш атель. А она что?

Р а с с к а з ч и к. Прихоронилась она, а как разминовались, опять пошла...

Если убрать реплики слушателя, перед нами точная цитата, выписанная из сказа.