От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Среди представителей «нигилятины» До­стоевский разглядел не только дураков. Од­на из самых любопытных фигур этой галереи — ловкач Липутин, преданный «сектатор» будущей социальной гармонии. Расчет таких «сектаторов» прост: они лелеют меч­ту поживиться за счет новой гармонии; ко­гда все станет общим, легче будет хапать на­родное добро. Ради своей сладенькой мечты Липутин готов на любые пакости. Степан Трофимович, предрекая, что липутины везде уживутся, по-своему был прав. Этих «сек­таторов» и имел в виду Достоевский, когда писал: «...мы ненавидим пустых, безмозг­лых крикунов, позорящих все, до чего они ни дотронутся, марающих иную чистую, че­стную идею уже одним тем, что они в ней участвуют... Убеждения этих господ им ни­чего не стоят. Не страданием достаются им убеждения. Они их тотчас же и продадут, за что купили».

Рисовать подобного господина акварель­ной кисточкой хроникера было, конечно, невозможно. А бесцеремонно подменять рассказчика в первых главах Достоевский еще не решался. Он скрупулезно следил за единством тона. В конце концов был най­ден остроумный выход: обличить Липутина было поручено Ставрогину. И Достоевскому не могло не понравиться, как «принц Гар­ри» расправился с сектатором-фурьеристом: «О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради куриоза, что из всех впечатлений его за все время, проведенное им в нашем городе, всего рез­че отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишки, ревнивца и семейного грубо­го деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ и в то же время яростного сектатора бог зна­ет какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фа­ланстеры, в ближайшее осуществление ко­торой в России и в нашей губернии он ве­рил как в свое собственное существование».

16

Подведем итоги.

Как рассказчик Антон Лаврентьевич ве­дет себя неодинаково.

Пока в поле его зрения представители гу­бернской знати, администрации и прочие господа, потакавшие «бесовству», он рабо­тает уверенно и прилежно. Превосходные сцены последнего странствования Степана Трофимовича, в которых Антон Лаврентье­вич не участвовал и которых не мог видеть, выписаны так, что за скорбно-ироническим слогом отчетливо ощущается присутствие очевидца. В сценах такого рода Антон Лав­рентьевич ведет себя, как чеширский кот: сам исчезает, а улыбка его остается.

Но как только являются лидеры загово­ра «Петруша» и Ставрогин, хроникер исче­зает целиком вместе с улыбкой.

Что касается «мелких бесов», то, как мы видели, чаще всего Антон Лаврентьевич и автор действуют согласно. Когда речь заходит, например, о Шатове или Кирил­лове, трудно отделить голос автора от го­лоса хроникера.

Перед нами три вида отношения Антона Лаврентьевича к исполнению своих хрони­керских обязанностей. Границы здесь, ко­нечно, размыты, но привести образцы каж­дого вида нетрудно.

Переменчивая позиция хроникера нахо­дится в какой-то зависимости от творче­ского освоения материала. Там, где мате­риал достоверен, художественно пристраст­но проработан в душе, там хроникер на виду, болтовня его оживляет всякую строч­ку. Степан Трофимович освоен с такой ис­черпывающей глубиной, что даже в чистом диалоге вырисовывается его типический об­лик. А изуродованный в угоду предвзятой идеи «Петруша» смутен, как призрак. Хро­никер пробует подойти к нему и так и эдак, но в конце концов машет рукой и дезерти­рует.

Не всегда, конечно, активность второсте­пенного рассказчика может служить чем-то вроде кронциркуля, замеряющего степень постижения жизни и глубину авторской концепции. Но для «Бесов» причина отлыни­вания хроникера от своих обязанностей оче­видна и весьма поучительна.

Ведь, если вдуматься, хроникер — это не что иное, как манера писания, определен­ный стиль изложения событий, облаченный Достоевским в сюртук и брюки.

А стиль, как только он утвердился, ста­новится привередливым: он не позволяет своевольничать с материалом, не позволяет измываться над персонажами как заблаго­рассудится. И это понятно: стиль формиру­ется не только талантом писателя, но и бытием, окружающей писателя действитель­ностью. И если писатель все-таки упорст­вует, нарушает предписанные самому себе законы стиля в угоду чуждой стилю кон­струкции, тон повествования ломается.

Оскорбленный Антон Лаврентьевич уда­ляется и хлопает дверью...

СТАТЬЯ ШЕСТАЯ

П. БАЖОВ. «МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА»

Иногда достаточно прочесть одну фразу, чтобы облик автора или рассказчика, сотво­рившего эту фразу, увиделся как нарисован­ный.

При чтении бажовской «Малахитовой шкатулки» передо мной почему-то вырисо­вывался не образ дедушки Слышко, от име­ни которого ведутся рассказы (что было бы естественно), а внешность, как мне каза­лось, самого Павла Петровича Бажова. Он представлялся статным, плечистым ураль­ским богатырем. А потом я с удивлением узнал, что Бажов был старичок ниже сред­него роста.