От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Достоевский понял Степана Трофимовича «насквозь»: «Сгоряча,— и признаюсь, от скуки быть конфидентом,— я, может быть, слишком обвинял его,— пишет хроникер про Степана Трофимовича.— По жестокости мо­ей я добивался его собственного признания предо мною во всем, хотя, впрочем, и до­пускал, что признаваться в иных вещах, по­жалуй, и затруднительно. Он тоже меня насквозь понимал, то есть ясно видел, что я понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и понимаю его насквозь».

Такая глубина понимания и рождает твор­ческую иронию. Хроникер пытается убе­дить читателя, что и Ставрогин ему также ясен: «Николая Всеволодовича я изучал все последнее время и, по особым обстоятельст­вам, знаю о нем теперь, когда пишу это, очень много фактов». Но знание фактов для художника далеко не означает полного зна­ния. И в конце концов хроникер признает­ся: «...разумеется, я не знаю, что было внут­ри человека, я видел снаружи». При описа­нии поступков Степана Трофимовича такие оговорки не нужны.

Степан Трофимович художественно про­рабатывался субъективностью хроникера. А при появлении Ставрогина или Верховенского-сына хроникер терялся, и Достоевско­му приходилось брать власть в свои руки. Это выражалось прежде всего в изменении стиля.

Короткий пример поясняет сказанное.

Поначалу в рассказе хроникера слово «наши» звучит почти безобидно: «Все наши еще с самого начала были официально пред­уведомлены о том, что Степан Трофимович некоторое время принимать не будет». За­тем в устах Петра Верховенского это слово преображается, приобретает таинственный, темный смысл. «А о  н а ш е м  деле не заик­нусь»,— говорит он Ставрогину. И дальше: «Кстати, надо бы к нашим сходить, то есть к ним, а не к  н а ш и м, а то вы опять лыко в строку», «...вы словцо  н а ш е  не любите». Здесь все понятно: в устах Петра Верховен­ского слово «наши» выражает презрение к одураченным «любителям». «Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»?» — веселил­ся Петр Верховенский, когда он со Ставрогиным отправлялся на сборище.

В дальнейшем с легкой руки Верховенско­го то же словцо перенимает рассказчик. Подробно описывается, как перед убийст­вом Шатова «собрались  н а ш и  в полном комплекте», как «наши предполагали, что он имел какие-то и откуда-то особые пору­чения», как «н а ш и  были возбуждены».

Но здесь рассказ ведет уже не хроникер, не Антон Лаврентьевич, с характером кото­рого мы освоились, к которому привыкли. Антон Лаврентьевич не умел наполнять са­мые обыкновенные слова язвительным, гру­бым сарказмом, превращать их в эмблему и злобный символ.

Это умел делать Достоевский.

15

Когда реакционеры и враги нашего строя видят в персонажах «Бесов» социалистов и революционеров, это понятно и просто объ­яснимо. Когда эмигрант-антисоветчик С. Франк, разыскивая причины «катастро­фы», постигшей Россию (так он называет Великую Октябрьскую социалистическую революцию), обращается к «пророчески предугаданным «Бесам», тоже понятно.

Но я не могу понять, почему некоторые наши советские исследователи упорно ста­рались заставить меня видеть в Ставрогине и Петре Верховенском злобное изображение социалистов, революционеров (не обращая внимания на то, что сам Петр Верховенский объявлял, что он не социалист, а мошенник), а роман в целом представляли как «злобный памфлет на революцию и социализм» (не смущаясь тем, что ни революции, ни соци­ализма в романе автор не показывал и показывать не собирался)? Зачем вопреки истине меня пытались убедить, что роман «Бесы» — произведение художественно слабое (в то время как М. Горький объявил «Бесов» сильным и злым романом)? Повторялось все это часто и долго — вплоть до праздно­вания стопятидесятилетней даты со дня рождения великого писателя в 1971 году.

У меня нет охоты перечислять фамилии этих исследователей. Приятнее вспомнить талантливые, смелые труды о Достоевском A. Долинина, Л. Гроссмана, М. Бахтина, B. Кирпотина, Ф. Евнина, Г. Фридлендера, Ю. Кудрявцева, читанные мной в свое вре­мя, которые учили меня понимать мысль романа так, как понимал ее сам писатель, создавая свое произведение.

Ясно, что Достоевский был противником всяких революций, противником социалисти­ческого строя. Однако также ясно, что ис­тинных деятелей освободительного движе­ния он не видел и истинного социализма не понимал. Силлогизмы Достоевского вроде «все нигилисты суть социалисты», или «ате­изм, который называется у них покамест социализмом», или даже «чем больше он со­циалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник...» показывают, что в слове «социализм» писатель видел особый, чуждый нам смысл. Какой это был смысл, тоже яс­но: «...главная мысль социализма — это  м е х а н и з м. Там человек делается человеком-механикой. На все правила. Сам че­ловек устраняется. Душу живу отняли... Господи! Если это прогресс, то что же зна­чит китайщина!»