От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах)

Опасности экстремизма Достоевский уга­дал пророчески и с тревогой предупредил о них. Но одно дело идея, а другое — ху­дожественный образ, эту идею воплощаю­щий. Как персонаж Петр Верховенский не более чем злобный шантажист, беспринцип­ный мошенник. Идея политического анар­хизма, облеченная в «Петрушу», не трево­жит, выглядит не стоящей особенного вни­мания случайностью, почти кукольной коме­дией. По поводу причин, побудивших «Пет­рушу» расправиться с Шатовым, тоже не приходится ломать голову. Эти причины, как мы видели. перечислены. Известно, что похожее преступление произошло в дейст­вительности. И несмотря на то, что Досто­евский перенес в роман выразительные подробности из судебных отчетов, Петр Верховенский не стал живой личностью, а так «Петрушей» и остался. В его поведении не хватает какой-то доли неопределенности, загадочности, не хватает поступков, на пер­вый взгляд нелогичных, но стимулирован­ных средой. Что породило такого «Петрушу», так и остается неизвестным. Сквозь его грубый, словно из жести вырезанный контур невозможно ни увидеть, ни угадать среду, его окружавшую. Признаюсь, меня раздра­жает даже то, что неизвестно, где этот «Петруша» живет, где ночует (к таким подробностям Достоевский обычно весьма внимателен). Детективная загадочность по­явлений и исчезновений «Петруши» гораздо ниже сортом, чем психологическая загадоч­ность Раскольникова.

14

Нетрудно уловить такую закономерность: менее достоверно выглядят те персонажи «Бесов», у которых контакты с хроникером слабы или вовсе отсутствуют. Речь здесь снова идет о контактах в широком смысле — от степени непосредственного участия Ан­тона Лаврентьевича в событиях и стычках до его комментариев, размышлений и тона, которым описывается то, чего он не мог видеть. К сожалению, внешне серьезный, простодушный тон, настраивающий на иро­ническое восприятие персонажа, разжижа­ется, а то и вовсе пропадает, как только речь заходит о Ставрогине и Петре Верхо­венском.

В сценах, наполненных «крупноблочными» философскими или квазифилософскими диалогами, Антон Лаврентьевич не изъявляет желания ни появиться, ни обнаружить себя хотя бы заменой голых разговоров переска­зом. Достоевский был уверен, что идеоло­гия бесов крайнего толка не нуждается в тенденциозном заострении. Он считал, что если им дать возможность высказаться пуб­лично, «они бы насмешили всю Россию». И в записной тетради, в том месте, где опреде­ляется особый тон повествования, сказано: «Тон в том, что Нечаева и князя не разъяс­нять. Нечаев начинает с сплетен и обыден­ностей, а князь раскрывается постепенно (рассказом) в действии и без всяких объяс­нений» (Нечаевым здесь обозначен Петр Верховенский, князем — Ставрогин).

Один из действенных способов критики состоит в том, чтобы позволить противни­ку выступить перед публикой в своем есте­ственном, неприглядном виде.

Убедительность такого способа продемон­стрировали К. Маркс и Ф. Энгельс в рабо­те «Альянс социалистической демократии и международное товарищество рабочих». Воспроизведя полностью нечаевский «Кате­хизис революционера», К. Маркс и Ф. Эн­гельс заметили: «Критиковать такой шедевр значило бы затушевывать его шутовской характер. Это значило бы также принять слишком всерьез этого аморфного всеразрушителя, ухитрившегося сочетать в одном лице Родольфа, Монте-Кристо, Карла Моора и Робера Макера».

Примерно так же собирался поступить и Достоевский.

Но когда в «Альянсе...» цитируются та­кие, например, перлы: «Революционер — че­ловек обреченный... Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — бес­пощадное разрушение... Мы соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в Рос­сии»,— читатель понимает, что буквализм цитаты подчеркивает шутовство не выду­манной, а действительной политической программы.

В «Бесах» мнимоневозмутимый прием не срабатывает, и не срабатывает потому, что быстро становится ясно: автор передает со­чиненные разговоры сочиненных им персо­нажей. К тому же сочиненные персонажи эти, лишенные осторожно-иронического бу­фера хроникера, превращаются в откровен­но карикатурные схемы.

Одну из причин удачи романа М. Каут­ской «Стефан» Энгельс видел в том, что писательница сумела «относиться к своим героям с той тонкой иронией, которая сви­детельствует о власти писателя над своим творением». А Ставрогин непонятен Дос­тоевскому и не освоен им. Писатель видит его рассудочно, снаружи. Это становится особенно ясным, если сравнить Ставрогина со Степаном Трофимовичем. Степан Трофи­мович тоже выражает идею, которая Досто­евскому весьма не по душе. Но в Степане Трофимовиче Достоевский увидел не толь­ко голую идею, но и человека, понял его и, поняв, полюбил. (Александр Блок, наверное, сказал бы: «...полюбил его сатирически».) Перед нами оригинальная, смешная и трога­тельная личность, рассказ о которой непре­рывно аккомпанируется иронией, свидетель­ствующей о полной власти писателя над своим творением.