От победы к миру. Русская дипломатия после Наполеона

На текущий момент законодательная власть германского сейма могла бы превалировать над законодательной властью отдельных государств только путем передачи сейму диктаторских полномочий или внесения изменений в Союзный акт. Тем не менее император Александр надеялся, что в рамках Германского союза могло быть достигнуто единство, необходимое для истинной власти. Иными словами, общие интересы и правовая власть Германского союза могли быть реализованы де-факто (par le fait). Более могущественные государства, не связанные конкурирующими конституциями, могли бы решить вопрос о законодательной власти к общему удовлетворению других государств – членов Германского союза, как только факты станут говорить за себя, как только установления, над которыми работают их правительства, будучи введены в действие, ответят всем чаяниям и законным надеждам. Российский монарх верил, что горстка злонамеренных людей и честолюбцев не должна наводить ужас на германские правительства. Их способность делать это происходила из отсутствия престижа у правительств того времени, авторитет которых опирался лишь на силу либеральных установлений, предоставленных их народам. Но что подразумевали император Александр и его дипломатические агенты под либеральными установлениями? Как ясно показывали другие внешнеполитические заявления, российское правительство желало, чтобы государственная власть по всей Европе была укреплена за счет нравственной силы, путем которой правительства противодействовали бы беспорядкам среди собственных народов, обеспечивая их счастье и благоденствие[163]. В России примерно с середины XVIII века просвещенные концепции благого управления, воплощенные в реформах монархов, таких как Екатерина II, определяли эти административно-правовые стратегии (или устремления). В период правления Александра I преобладало дореволюционное представление о традиционном правлении и просвещенной монархии[164].

Согласно записке от 21 ноября (3 декабря) 1819 года, под либеральными установлениями не подразумевалось «ни сделок, принудительно навязанных слабым, ни условий, продиктованных государям народными вожаками, ни конституций, предоставленных в трудных обстоятельствах с тем, чтобы на время отвратить грозящую беду»[165]. Напротив, правительства, особенно те, которые выходят из полосы революционных кризисов, обязаны были действовать в точно сформулированных условиях и прочно установившихся формах. Кроме того, времена требовали, чтобы лица, облеченные доверием народа, подтвердили и обеспечили нерушимость этих условий и форм. После этого кивка в сторону принципа представительства, в записке следовало обращение к обсуждению свободы – принципа, который легко вписывался в российскую правовую и нравственную интерпретацию Венских соглашений. Свобода существовала только в разумных пределах, и границы свободы были не чем иным, как принципами порядка. В свою очередь, эти принципы были практическим выражением христианской морали, так что свобода стала благодеянием, и пользу из этого извлекали в первую очередь правительства. Свобода, лишенная морали (без сомнения, отсылка на революцию), принесла в последнее время всевозможные бедствия. Лишенная своего «естественного руководящего начала», свобода привела к безнравственности.

Как только возникла безнравственность, патриотизм превратился лишь в витийство, делом славы стала лишь неумеренная критика правительства, популярность была создана лишь уничижением всякой публичной власти. В этих условиях судьба государства могла зависеть от единственных выборов. Безнравственность также представляла собой отсутствие добропорядочности (bonne foi), в то время как одной лишь добропорядочности, неотделимой от христианской морали, было бы достаточно, чтобы навечно обеспечить правительствам законное господствующее положение. Действительно, доброжелательным правительствам, честно выполнившим свои обещания, нечего было бояться нападок. Их авторитет зиждился на благополучии. Большинство людей, умеющих ценить благоденствие, невольно становились бы опорой доброжелательных правительств. Люди помогали бы усилиям правительств, не давали бы разбушеваться страстям, а политическая система, которой следуют такие правительства, являлась бы одновременно национальной, благотворной и всепобеждающей. Если предположить, что неконституционные германские государства будут управляться описанным образом, то единообразие принципов правления станет естественным следствием удачного примера. Федеральные и государственные интересы объединятся в один общий интерес, и реальным станет утверждение, что «подлинная сила – в единении». Представление Александра о том, как германские земли могли бы объединиться, а Германский союз функционировать наряду с суверенными правами независимых государств, было во многом похоже на идеализированную патриархальную семью в ее буквальном смысле. Достижение просвещенной гармонии и благожелательная атмосфера семейных отношений могли бы быть перенесены на политическую арену[166].