От Цезаря до Августа

Вероятно, в тот же день в присутствии друзей и родственников Цезаря Антоний вскрыл у себя на дому перед оцепеневшими зрителями самое необычайное завещание из всех написанных когда-либо в Риме. Цезарь назначал наследниками всего своего состояния трех племянников, сыновей двух его сестер; три четверти назначались Гаю Октавию и одна четверть — Луцию Пинарию и Квинту Педию; многие заговорщики были назначены опекунами его сына, если бы он родился; Децим Брут, Марк Антоний и некоторые другие являлись вторыми наследниками, в случае если один из племянников не будет в состоянии принять наследство; наконец, большие суммы были завещаны народу: по 300 (по другому источнику — 120) сестерциев каждому лицу и огромные сады за Тибром с собранными там художественными коллекциями. Наконец, в приписке к завещанию Цезарь усыновлял Гая Октавия.[9]

Действие завещания на народ

Это завещание невероятно взволновало римское простонародье,[10]казалось, успокоившееся 17, 18 и 19 числа. Факт вполне естественный. Эта толпа ремесленников, вольноотпущенников, мелких торговцев, живших в Риме со дня своего рождения, не уверенных ни в своем хлебе, ни в жилище, не имевших возможности рассчитывать, что в жизненных затруднениях им явятся на помощь общественные учреждения, имела совершенно особые и глубокие основания быть тронутой подобным завещанием. Предоставить этой черни средства к жизни и занять ее каким-нибудь развлечением с этих пор является необходимым для спокойствия мира. Вожди народной партии, особенно Цезарь и Клодий, вполне учли этот факт и ради него дошли до того, что разорили государственное казначейство, вовлекли Рим в безрассудные войны и извратили республиканские учреждения. Сознание этой опасности и ненависть к народной партии заставляли консервативную партию противиться даже самой необходимой помощи, как, например, организации коллегий и хлебным раздачам. Таким образом, в последние двадцать лет несчастные каторжники великого римского корабля получали перманентную помощь, распределяемую то с большой щедростью, то очень скупо. Они привыкли видеть знать всегда в дурном расположении духа и, напротив, встречать покровительство со стороны вождей народной партии — Клодия, Красса, Помпея, Цезаря. И Цезарь, приобретший благодаря раздаче денег, празднествам, крупным обещаниям полное доверие толпы, один мог в последние годы сдерживать нетерпение и недовольство этой черни, полной ненависти к богачам, раздраженной долгой нуждой, нищетой и приведенной в отчаяние гражданской войной. Теперь, когда исчез ее великий покровитель, эта толпа оказалась предоставленной самой себе, без вождей, с той только поддержкой, какую оказывали слабые остатки ассоциаций Клодия, не имевшие теперь ни единства, ни силы. Легко представить, какое впечатление должно было произвести завещание на простой народ, уже обнадеженный обещаниями Антония и Лепида 16 марта и взволнованный в следующие дни собравшимися в Риме для защиты своих прав колонистами и ветеранами. Действительно, никогда в Риме не видывали вельможу, так распределявшего свои богатства народу, оставившего стольким тысячам лиц не только свои великолепные сады, но и по 300 сестерциев каждому; при общем денежном голоде это было целое состояние, предлагаемое судьбой бедным людям так вовремя. Цезарь в конце своей жизни еще раз пристыдил ту олигархию, которую народ обвинял в скупости и жестокости, которая убила его, как убила Клодия и Гракхов, как проскрибировала Мария и преследовала всех защитников бедняков. Волнение, возникшее 16 марта по инициативе Антония и Лепида, быстро разгорелось особенно поддерживаемое ветеранами: оплакивали Цезаря, так трусливо заколотого людьми, которых он, по свидетельству завещания, столь любил; проклинали его убийц, начали говорить, что на похороны великого благодетеля бедных следует прийти всем и похоронить его подобно Клодию.[11]

Приготовления к похоронам 19 марта 44 г. до Р. X

Консерваторы были обеспокоены, и Антоний понял, что находится в большом затруднении. Если умы воспламенятся и произойдет к мятеж, то неясно, что ему делать, чтобы продолжать лавировать между людьми народной партии и консерваторами. Консерваторов он старался успокоить речами, представляя сенату свидетельства самого почтительного усердия: во всех обстоятельствах он совещался с наиболее выдающимися сенаторами, не предпринимал ничего, не получив предварительно у сената его одобрения; дошел до того, что стал успокаивать сенаторов, спрашивавших его по поводу бумаг Цезаря. Пусть они не беспокоятся: в этих бумагах нет никакого важного распоряжения, в них нет никакой амнистии, а из многочисленных изгнанников, осужденных консерваторами после похорон Клодия, возвращается лишь один.[12]