От весны до осени, или Повесть про девочку

Так уютно будет выглядеть на зеленом беленькая палатка.

Мы с Шурой одни подошли сюда, оставив малышей отдыхать на опушке леса. Будто мы разведчики. Теперь я еще раз скомандовала:

— Шур, ты иди за палаткой, а я сбегаю вниз, посмотрю, нет ли там поблизости воды.

Я знала, что надо останавливаться возле воды, так делали все путешественники. Да и нам уж давно хотелось пить. Шура ушла, а я побежала вниз, кожаные сандалии, отполированные травой, поехали сами, и я, присев на корточки, только придерживалась руками, чтоб не потерять равновесия. Вот я и внизу. У-у! Как высоко вдруг поднялось небо! Как тихо здесь и пустынно! Не видно было даже леса над зелеными стенами, ни полей и увалов по ту сторону. Только широкое дно да ровные, без кустика, склоны, как зеленые стены. И небо над головой пустое, без облаков, только солнце, как пустой белый глаз, молчаливо, тоже невесело смотрит на меня.

Мне стало не по себе. Я почувствовала себя крошечной, потерянной, оставленной. Одной в целом мире.

На память пришел Уэбб, серый медведь из повести Сетона-Томпсона. Скользнул образ долины смерти, куда отправился умирать больной, старый медведь. Я бросилась вверх по склону, сандалии скользили, мне казалось, какая-то сила тянет — меня назад, вниз, словно я тонкая иголка, а внизу — магнит. Тогда я скинула сандалии, и босые ноги гибко, легко вознесли меня к жизни и Шурке. Она подходила, размахивая белой тряпкой, как флагом. Мы капитулировали.

— Шура, — как ни в чем не бывало сказала я, — там нет воды. И вообще ничего нет. Ни кустика. Как мы поставим палатку?

— Да-а, палатку, — насмешливо протянула Шура, — такую палатку одной каплей дождя промочит. А как мы ляжем? На голую землю? Бабушка моя знаешь, что говорит? Кто на голой земле уснет, того земля в себя всосет. Во! — Шурка поджала губы, как тетка Анна.

— Ну и домой тоже ведь идти неохота. Все смеяться будут, скажут, путешественники сопливые. Может, здесь где деревня есть, там заберемся ночью к кому на поветь, а?

— А собаки? — спросила Шура. И вдруг ее осенило: — Дашка! Тут же совсем близко бабушка моя живет! Эта дорога — она прямо в Пеньки ведет! В нашу деревню — там моя мать родилась. Э-эх! Вот здорово! К бабушке пойдем?!

— Пойдем, — сказала я, делая вид, что не очень рада: шли путешествовать, а придем к бабушке в гости, нате нас, — кормите пирожками.

Но в глубине души меня словно отпустила какая-то щемящая, напряженная пружина: где мы будем ночью? Как Аська и Андрюшка? Аська еще заноет. Мы-то с Шуркой люди закаленные, а Аська директорская дочь да маленькая к тому же. Букву «р» не умеет говорить.

— Пойдем, — сказала я еще раз и вздохнула.

Эту часть пути мы, наверное, прошли быстро. Дорога, поворачивая от леса, шла легонько под уклон. И было тут километра четыре. Всего до Пеньков от совхоза, как мы потом узнали, десять километров.

Но еще долго шлепали мы вдоль длинной-предлинной деревенской улицы по густой, пухлой светло-серой пыли — в деревне было больше пыли, чем на дороге в поле. Потом, наконец, мы завернули влево, в небольшой, очень зеленый переулок. И было здесь всего по три-четыре дома с каждой стороны дороги и будто даже прохладнее, свежее.

Здесь стоял дом бабушки.

В Пеньки

Шурина бабушка высокая, в темной одежде и с темным лицом, на котором почему-то не выделялись глаза. Не запомнились как-то ее глаза. Наверное, она не смотрела нам в лица.

Она не удивилась нисколько, что мы пришли.

— Что, сами-одни прибегли? — только и спросила. — Ну, идите поиграйте пока.

Так что напрасны были мои опасения насчет пирожков.

— Айдате на речку, Шурк! — сказал Андрюшка.

Мы сразу и про голод забыли.

— Эх, у вас речка есть?! Скорей!

Мы сорвали платья и, ничего не видя и не помня от восторга, бросились в воду.

Что может быть отраднее после долгой, пыльной, жаркой дороги? Кожа, словно бы иссохшаяся, саднящая от зноя, расслабляется от прохладного, некончающегося прикосновения влаги, дышится глубоко свежим, волглым речным воздухом, пылающее лицо остывает, все тело делается легким, невесомым и в то же время вода сковывает движения, — оттого, как бы ни прыгал, как бы в воде ни бесился, ты будто плавно танцуешь. Мы тоже устроили танец. Наш танец можно было назвать «утопление комара». Комаров почти не было. Но все-таки находились любители и садились нам на плечи, на руки.

Мы хватали друг друга и старались окунуть так, чтобы утопить комара. Крик и визг стоял над запрудой.

Вот на Асино пухлое, смуглое плечо сел комар.

— Топи его! — закричали мы и, схватив Асю за руки, потянули за собой где глубже. Ася стала плакать и причитать: «Хочу домой! Домой хочу!»

Купание было испорчено.

— Эх ты, — устав утешать ее, сказала я наконец, — путешествовать пошла, в дальние страны хотела! Тебе бы дома с бабушкой сидеть да сливочки пить!

— Да-а-а-а, есть хочется! — вдруг по-новому запричитала Ася.

И тут мы все поняли, что голодны. Я вдруг ощутила, что моя голова уже не голова, а раскаленный шар, в котором что-то противно, мелко дрожит, причиняя сильную боль.