От весны до осени, или Повесть про девочку

«Ши-ро-ка… стра-на мо-я ро-дна-я-а-а»… И опять: «Ши-ро-ка… стра-на мо-я ро-дна-я-а-а»… Мне хотелось продолжить, а сигналы приемника не давали, возвращаясь к началу: «Ши-ро-ка-а…» Я с досадой тряхнула головой: когда же это кончится? И стала прислушиваться. Я успела нырнуть в платье, — оно прохладной волной скользнуло по рукам, легло на плечи, шелковисто коснулось ног — от удовольствия я крутанулась на одной ножке так, что платье стало вокруг меня красным колоколом, — и в этот момент необычный, торжественный голос властно сказал: «Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза… Через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение»… И снова хрустальные звуки позывных.

«Вот это да, — сказала я себе, — я самая первая услышу важное правительственное сообщение!» Ведь во всем совхозе приемник был только у нас, а радио еще не было, так же как и электричества. Папа привозил «питание» для приемника из города, когда ездил в командировки.

Я заторопилась, чтоб быть совсем готовой и сразу ринуться в клуб, как только узнаю сообщение, — изо всех сил тянула на ногу узкий, тугой шелковый носок, а он никак не лез. Но я и носки успела натянуть, а голос только все предупреждал, чтобы приготовились слушать.

«Да я готова! Готова!» — шептала я приемнику. Вся наша по-воскресному прибранная комната была готова и выглядела торжественно. Прохладные и темные от тополиной зелени стекла южных окон не освещены солнцем, но восточные — как солнечные паруса, кажется, дом не выдержит натиска лучей и, словно корабль, тихо заскользит на запад, к лесу. Еще желтее, белее кажется под солнцем чисто вымытый пол, зеркало бросает радугу на беленую стену, искрятся на комоде мамины флаконы, а длинные граненые вазы для цветов рождают маленькие радуги на белой скатерти. И новое платье, пронизанное солнцем, окружает меня красным дымом.

Да, мы все готовы! И вот — наконец! — голос предупредил, что сейчас выступит товарищ Молотов. И Молотов сказал то, что, конечно же, с самого начала знал голос, потому и был такой необычный. «…Вероломно… Фашистская Германия… Бомбили Киев…» Я выслушала все до самого конца, до слов: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Я подождала, не скажут ли еще что, но снова прохладой полились позывные…

Э-е! Как я неслась к клубу! Война! Сердце колотилось от какого-то непонятного восторга — то ли ужас, то ли радость: ведь первая, первая узнала! Сейчас как скажу!

Еще издали у клубного крыльца узнала по белому платью маму. Загнувшись, она помогала Толику делать очень важное дело.

И я издали закричала:

— Мама! Война! Молотов сказал! Бомбили Киев! И еще!

Мама испуганно подхватила Толика на руки, будто кто собирался его укусить, прижалась к нему лицом.

— Даша! Фашисты, да?

— Ага! Германия!

— Господи! Все-таки… Все-таки… — бормотала мама, скоро-скоро, почти бегом всходя на крыльцо клуба. Я бежала за ней. В открытую дверь бильярдной увидела папу и, обгоняя маму с Толиком, кинулась к нему, повисла на руке, держащей нацеленный на шар кий:

— Пап, война! С фашистами! По радио!

Папа крепко, как мама Толика, свободной рукой прижал меня к себе и заговорил громко, властно, точно, как тот голос в приемнике:

— Товарищи! Дочка принесла известие. Она слушала по радио сообщение: фашисты развязали войну! Нужно быть готовыми…

Я не дослушала, к чему нужно было быть готовыми, и побежала искать своих — Шурку, Кольку Зайкина. Они еще не знают! Я их нашла тут же, но они уже откуда-то знали! Народ быстро расходился из клуба. Шума не было, стоял какой-то глухой гул, будто из-под земли.

Почувствовав, что сейчас взрослым не до нас и что нам ничего не будет, мы побежали за кулисы на сцену, куда нас обычно не пускали. А нам давно туда хотелось. Но смотреть там оказалось нечего. В узком проходе между кулисами и стеной валялись поломанные стулья, стояло разбитое трюмо, несколько пустых бочек. Мы вылезли на сцену и остолбенели: в зале пустота! Бросились к дверям — заперты. Мы залезли на высокие подоконники, глянули в окна — возле клуба ни души. Отчаянно стучали мы в рамы и двери, пока Колька не догадался вынуть стекло, отогнув маленькие гвозди, закреплявшие его в раме.

Когда мы наконец очутились на воле, что-то странное поразило нас всех. Что-то было не так в привычном виде поселка. И мы притихли, озираясь по сторонам, пытаясь понять, что же случилось? А-а-а…

Тишина-а-а! Тишина — вот что случилось. Такая тишина, будто при солнце, при синем небе стоит ночь.

Дома блестят окнами, молча, как ночью, во дворах, перед домами — никого. Никого возле конторы. Никого возле конного двора. Тихо на железном механическом. Только куры кое-где бродят или лежат в пыли да гуси, как всегда, возле ключа воду цедят. Мы, только что кричавшие, стучавшие в клубе, молча, с какой-то робостью побрели по пустым улицам домой. Сначала шли тихо, потом все быстрей, а потом уже мчались.

Страшно на пустых, солнечных, молчаливых улицах. Война.

Митинги