От весны до осени, или Повесть про девочку

Вокруг меня бесшумно жил маленький, самый маленький лесной мир — лесная земля. Стебли травы и редких цветов прошивали насквозь бурые палые листья. Молодые ростки приподнимали те из них, что не поддались их нежным остриям; глянцевитые блюдечки копытника держали по росинке, а кое-где новыми заплатками по старому покрову светился первый нынешний лист паданец — желтые зазубренные сердечки, слетевшие с березовых ветвей.

Красно-коричневые каленые муравьи хозяйничали здесь. Они неистово суетились, бестолково карабкаясь по вздыбленному травой павшему листу, переваливая, как через горную вершину, через сухие катыши заячьего помета. А ведь им ничего не стоило обойти сторонкой все эти преграды. Но муравьи шли на штурм, как солдаты. Так я все равно возвращалась к войне. Я невольно взглядывала на бабушку, но она уже вздыхала порывисто (мама говорила, так все сердечники вздыхают — в два приема) и окликала меня.

Я не хотела думать про войну при бабушке, чтобы к ней не перешли мои думы.

«Моя» война была страшнее бабушкиной.

У меня летели самолеты, падали бомбы, а под бомбами среди черных взрывов бежали бойцы и кричали (но крика я никогда не слышала — это было как немое кино).

А бабушка мне говорила, что войну она представляет так: среди чистого поля на жаре под солнцем лежит красноармеец, он ранен, и ему хочется пить. Но некому дать ему воды.

Какая-то очень тихая война была у бабуси. Я ей сказала про это. А она и говорит:

— Зато уж у тебя очень страшно, — и вздохнула.

Поэтому я с тех пор при бабусе о войне даже думать не хотела. Нельзя было расстраивать ее, у нее от этого сердце изнашивалось… А теперь вот не то что просто война, а дядя Ваня…

Когда я смотрела на маму, я не сомневалась, что буду молчать… Но хорошо было маме! Она весь день не видит бабуси. А я весь день с ней. Особенно в выходной, когда мама оставалась по хозяйству, а мы с бабусей шли в лес. И ведь по-прежнему разговаривали о дяде Ване! О живом…

«Пик-пильдык… Пик-пильдык…» — кричал перепел нам вдогонку.

Солнце светило. Цветы росли. Лес шумел впереди. Плыли облака, и ветер раздувал наши волосы. Мы шагали, и пыль, мягкая, бархатистая, чуть веяла над нашими следами. Все кругом жило. А я хранила тайну. Дяди-Ванина смерть пряталась во мне и все время шла рядом с бабушкой. Бабушка обнимала меня за плечи, заглядывала мне в лицо, разговаривала со мной. И мой язык выговаривал разные слова и мог выговорить слова про ТО.

И я иногда вздрагивала от бабушкиных прикосновений и старалась как-нибудь не смотреть ей в лицо: вдруг она увидит то, что прячется во мне.

Но язык мой был хороший, послушный язык, он болтал обо всем и не проговаривался.

И было только одно страшно: если бабушка спросит прямо:

— А что вы знаете про моего Ванечку? Не убит ли он?

Но она никогда не спрашивала так и никогда не говорила: «Может, убит», «Может, погиб», — когда удивлялась долгому молчанию дяди Вани. Не говорила она слов о смерти.

«Как это она? — думала я даже с какой-то досадой. — Писем нет уже третий месяц, а она даже не думает, что, значит, может, он погиб?.. Ведь война…»

Я прислушивалась, как она ходит там за кустами, напевая про свое сердце:

Ой ты сердце, сердце девичье,
Не видать мне с тобой покою.

Раньше я так и понимала, что покою сердцу нет от его болезней, а теперь мне стало казаться, что бабушка все знает и только притворяется, чтоб ей не надо было плакать и убиваться, чтобы не повредить своему сердцу.

Это было так страшно, как бывает только во сне, когда не можешь ни бежать, ни кричать. Лес покачивался кругом, как заколдованный, то ли друг, то ли враг, а там близко ходило чудовище, а я была совсем одна. И одно спасение было — закричать, чтоб проснуться. И я кричала, опасаясь, и бежала навстречу чудовищу, чтоб скорей, скорей все кончилось.

— Ба-бу-ся-а!!!

Но стоило кустам и веткам открыть передо мной милое, встревоженное ее лицо, с приоткрытым от легкой одышки ртом, как кошмар кончался.

И стыда даже не оставалось за гнусные мысли, такое было счастье уйти от страха. Я утыкалась лицом в бабушкин живот, терлась об ее руки и бормотала:

— Это я так! Чего-то напугалась! Просто я соскучилась! Ты ушла куда-то.

Она меня крепко обнимала и смеялась.

— Ну и дурочка! Ты же не трусиха!

А мне было хорошо.

Мне теперь надо было на солнышко, на ветер из зеленого света лесных сумерек, мне хотелось видеть ясную даль поля, чтоб глаза отдохнули от путаницы ветвей, и я вела бабушку на опушку.

Мы садились там перебрать грибы или просто так. Я тесно прижималась к ней.

Дни стояли золотистые от стерни уже убранной ржи, от нестерпимо жаркого солнца, ярко-желтого цвета сурепки, зацветшей второй раз, по отаве. Опушка уже пестрела оранжевыми пятнами рябины.

Мы с бабушкой смотрели на все это, и спокойно становилось, тайна моя притихала, не толкалась, не рвалась наружу…

Кто скажет бабушке