От весны до осени, или Повесть про девочку

Я пошла на свою терраску. Не очень-то веселые были последние дни. Но в эти же дни мы и учились и ходили на работу: колоски собирали. Как покланяешься каждому колосу, который остался после уборки (а надо было набрать десять килограммов), так вечером никакие грустные мысли не мешают уснуть. Вытянешься всем усталым телом на постели, на холодных простынках и чувствуешь, как мгновенно погружаются в сон руки, и ноги, и спина: они как-то замирали сразу и уже не хотели шевелиться. Дольше всех не засыпали глаза. Стоило только прикрыть веки, как близко перед лицом возникала и начинала покачиваться бархатисто-серая, с комками и неровностями, сглаженными дождями, земля. Земля, разгороженная ровными заборчиками стерни на полоски-ленты, местами подернутая тонким разноцветным лишайником, похожим на радужную нефтяную пленку на воде. Кое-где блестели яркими пятнами розетки вновь отрастающих сорняков — сурепки, молочая. И всюду, всюду, прямо на земле, застряв в стерне длинными цепкими усами, запутавшись в проволочных петлях подсыхающей «березки», повиснув на надломленной, но не срезанной соломине или гордо раскачиваясь на уцелевшем стебле, — всюду, куда ни погляди, как по волшебству, возникали усатые серые колоски. А в мозгу, как бы сопровождая эти видения, и, кажется, совсем некстати, толклись стихи: «На цвет небес ты долго нагляделась. И цвет небес в очах нам принесла». Это были стихи Пушкина. Они запомнились мне какой-то неправильностью: разве можно «долго наглядеться»?! Наверное, наглядываться можно долго! Или уж надо было сказать «вдоволь нагляделась», но Пушкин сказал «долго», и стало можно. Я вот тоже «на колоски я долго нагляделась». Чего же вам в очах я принесу? Колоски? Ха-ха… Чтоб заснуть, я начинала считать колоски, счет путался со стихами. Приходил сон.

После работы сон, как в сказке: «Закрой глаза, добрый молодец, и открой глаза. И ты уже в тридевятом царстве, в тридесятом государстве». И я так: закрыла глаза и открыла глаза — и вот уже новый день. Уже завтра наступило. Хотя спать так хочется!

Первыми уши просыпаются. Сама спишь, а уши слышат. Интересно, у всех так или только у меня? Папа рассказывал, что зайцы так спят: сами спят, а уши во все стороны поворачивают, слушают, не крадется ли враг. Чуть что — прыг заяц! А я ушам не подчиняюсь. Они себе слушают, как все кругом стучит-гремит, двери хлопают, терраска ходуном ходит, весь дом на ногах, а я сплю! Но когда просыпаются глаза, улежать невозможно. Хоть все тело ужасно сопротивляется, и руки, и пальцы, и сердце, и ноги кричат, что они не в силах шевельнуться, глаза глядят и велят вставать. И получается как-то само собой: вот, кажется, никакая сила не заставит меня шевельнуть пальцами, а вот я уже на ногах, одним движением, как ванька-встанька.

Сейчас в школу. Проучимся три урока и пойдем по колоски. Сегодня ржаное поле мы кончим. Уже у самого леса собираем.

А потом, говорила учительница, пойдем горох теребить. Во наедимся! И, наверное, учиться не будем: горох далеко за совхозом посеян. Но в этот последний день «колосков» к нам пришли новенькие.

Новенькие

Мы их еще и раньше видели, этого рыжего мальчишку с лицом, как румяный, золотисто-коричневый каравай от веснушек, и большую белолицую и толстогубую девчонку. Да такая большая, «упитанная», как сказала бы моя бабушка, но все равно видно, что девчонка, может, только на год постарше меня или Шурки.

Мы даже знали мать этой девчонки: у нее было очень красивое лицо, и звали ее тетя Ася. Она стала работать в столовой, талоны на обед продавала. Поэтому ее все сразу узнали и как зовут — тоже. А девчонка эта иногда с ней бывала.

Про них говорили: эвакуированные. Это значит, они раньше жили в тех местах, куда теперь пришли немцы, а они не хотели там с немцами остаться. Пока фашистов не прогонят, они поживут у нас в совхозе. И это было хорошо! Ведь чем больше разных ребят, тем лучше. Мы все стеснялись с ними познакомиться, да и видели их всего раза два. И вот они пришли в наш класс! Все на них глядят. Нынче ведь мы почти все лето не расставались с классом и учительницей, работали все вместе, все знали друг про друга. Так что новенькие стали от этого будто еще новее. И вот Анфиса Петровна стала их спрашивать: «Петя Вайсман, третий класс!» Рыжий встал, а все сказали друг другу: «Петька!»

— Ты к нам откуда?

— Из Гомеля. Из Белоруссии.

— О-о-о! — сказали мы друг другу.

Для нас Белоруссия была все равно, что Африка, только, конечно, без негров. Знали, что есть у нас такая республика, и все. Никто там не бывал. И вот здрасьте: Гомель!

Анфиса Петровна посмотрела на девчонку, и та встала и бойко сказала сама, не дожидаясь, пока ее назовут:

— Вера Зозуля! Я с Горловки, с Украины!

Она сказала «Хорловки», у нее звук «г» получился не жестким и острым, как у нас, а пушистым и мягким, как легкий одуванчик.

И мы все повторили про себя: «Зозуля! Ха! «С Хорловки»! Я переглянулась с Танюшкой Зуевой, и та прыснула и зажала рот ладошками. Мы поняли друг друга сразу. «Вот воображала! Сама выскакивает!» — значило наше переглядывание.