От весны до осени, или Повесть про девочку

Я взглядываю на Шурку и замолкаю: да кто же это? Голова — круглый белый шар, так снег облепил ее пуховый платок. Голова снеговика, а лицо равного алого цвета, что нос, что лоб, что щеки — только глаза, как две голубых «чечки».

— Шур, а Шур! — говорю я. — А я тоже красная?

Шурка смотрит на меня и закатывается хохотом.

…Уже смеркается. Воздух потерял блеск, сгустился, снег стал матово-сизым. Все вокруг подсинили сумерки, а небо темнело, поднималось выше, и чернота его была весенней. И чернота домов и деревьев тоже была густой, теплой, весенней. И окрепший к вечеру мороз был не злым, он только румянил щеки, а не морозил, только веселил, а не пугал.

Мы бежим с Шурой к нашему большому дому, большому, как двухэтажный пароход. Все его окна желтеют красновато, тепло. Лампы зажгли. Мне кажется, что тополя стали поближе к дому, наверное, к свету тянутся… Но сейчас в них нет ничего особенного. Вообще, когда я с кем-то, вокруг ничего особенного. А вот если одна… всякое бывает.

В сумерках, у печки

Когда я вечером пришла с улицы, дома в большой комнате горела лампа, а бабушки нигде не было. Где это она? Не очень приятно быть одной в квартире. Хорошо хоть свет… Я стянула с себя все мокрое, а развешивать не стала: страшно! Только пальто накинула на спинку стула — пусть обтаивает — да валенки к теплой печке прислонила. Сама завернулась с ногами в мамин теплый и широкий халат и тоже угнездилась на двух стульях возле печки. Жалко, нет у нас русской печки, как у Шурки. Только подтопка — голландка. А у Шурки можно на печь залезть.

Но и тут на стульях ничего. Я на стулья еще полушубок бросила и подушку — и мягко и тепло… Лампа в соседней комнате, и в мою только с потолка падает тихий свет. Перегородки у нас между комнатами не достают до потолка. Какой обширный цельный, не разбитый на кусочки потолок в нашей квартире. Как снежное равное поле. Раньше у помещика была одна большая комната, сейчас — три нагородили. А внизу, где Шурка, у него кухня была, говорят, вот потому там и печка есть, здесь нет… Какой-то помещик. А у него крепостные.

На кухне стряпали. Когда это было? Наверное, сто лет назад. Это ой-е-ой сколько! Наверное, здесь всякие барыни ходили в кисейных платьях широким колоколом и в оборках. И нюхали сирень. Тетка Анна говорила, что еще помнит, сколько тут под тополями сирени росло.

Вот барыня откроет окна, — ей сиренью пахнет… «Ах, — скажет барыня, — это прелесть!»

И вдруг увидит, что на кусте не хватает одной ветки, торчит обломок, с него лычко свешивается. «Ах, — скажет барыня, — где садовник?! Выпороть его! Он сирень проворонил!» Я знаю, помещики за все про все своих крепостных пороли. Они их пороли, а тополя все видели. Они тут вот в нашей комнате балы устраивали, тополя и это видели. Я вдруг вспомнила, как задумалась сегодня утром под тополями, будто кто-то остановил меня. И даже вздрогнула, догадавшись: это тополь меня запоминал! Думал про меня: «Вот бежит девчонка!»

Что если остаться совсем-совсем одной здесь в совхозе, когда больше никого нет до самого леса и в ту и в другую сторону, — ведь когда одна, как-то больше догадываешься — может, тогда узнается, что помнят тополя и дом? Может, просто вдруг станет видно прошлое, вот как в кино. Алюминий тоже не видно в глине, а ведь он есть и его как-то достают, вспомнила я сегодняшнее. И много на свете невидимого и тайного. Например, каменный уголь. Он, правда, видимый, но ведь под землей. Или вот: где получается краска щеточная? Зеленый цвет в траве и листьях получается от солнца. Мама рассказывала. А красный, синий? Везде тайна, даже у маленьких цветов. Вот еще — запах.

Тот цветок ночной, белый, с пушистыми седоватыми длинными листочками, с суставчатым, вроде бамбука, стеблем, как он пахнет. Вечером в темной траве его можно найти по запаху. Почувствуешь его вдруг — так сладко, вроде духов, — присмотришься: вот она, его белая звездочка! Днем она закрыта в сморщенный, некрасивый бутон. И запаха нет. Даже внутри цветка. Куда девается? Откуда берется вечером?

Может, цветок — это живой кто-нибудь? Заколдованный? Он приходит и уходит. И я вспомнила полузабытое, что-то вроде сна. Летний закат. Огород. Все освещено низким солнцем, от этого каждая былинка стоит отдельно, не сливаясь с другими. Краснеют помидоры. Морковь кустится кудрявая, видать, толстая там, в земле.

А я, наверное, очень маленькая, потому что боюсь и помидоров, и моркови, и бобов, и былинок, не то, что сорвать боюсь, а просто их боюсь, думаю, что все они за мной следят… Кто их знает? Может, живые. Сейчас я уже сама грядки делаю с бабушкой, и сажаю рассаду, и редиску умею сеять. И уже ничего не боюсь, но все равно они живые. Растут ведь. И что-то знают, хоть сделать ничего не могут…

Получается, что только я ничего не знаю и нет у меня никакой тайны.

Очень стало — грустно и одиноко от таких мыслей. Хоть бы скорее пришли наши. Что это бабушки как долго нет?