От весны до осени, или Повесть про девочку

Да, это была очень трудная сказка. Я всегда пересиливала себя, рассказывая, как старик после каждого прихода хабиасов рубил Фунтику одну за другой лапки, а потом отрубил и голову, — самой мне просто тошно делалось от горя, от стариковской жестокости, хоть я и знала, что все хорошо кончится. Оттого было особенно тяжело, что Фунтик знал про хабиасов и только сказать не мог. Он старика спасал, а тот за это самое, за спасение свое, его губил! Старик казался еще противней хабиасов, потому что он не верил никому и Машу не слушал. Жестокий и глупый. Если б он был добрее, то Фунтика бы не губил и сам бы спасся.

«Эх, и глупый к тому же старик, — думала я, — ведь собачки зря не лают. Что-то было, значит! Подежурил бы, дурак, одну ночь у окошка, узнал бы…»

Ну, все это я уже давно пережила и передумала и сейчас Аське просто рассказывала, чтоб было страшно, и жалко, и складно.

— И вот раз пропели хабиасы — молчит Фунтик! Два пропели — молчит! И три пропели — не подал он голоса.

И вошли они в избушку, — таинственным шепотом говорю я, — и хам-хам! — съели старика и старушку, схватили девочку Машу и унесли ее в глубокие свои норы.

Аська слушает всем лицом — и глазами, и пухлыми щеками, и раскрытым ртом.

Но, само собой, конец у сказки счастливый. Охотник с собакой нашел нору, вывел оттуда Машу. Подстерег хабиасов, убил их и даже старика и старушку выпустил из их животов. А Фунтика помазали мертвой и живой водой, и тот ожил, конечно. И охотник с Машей поженились. И старик стал добрым.

Такой был конец.

И я его рассказывала. Но для меня (так я считала про себя) концом была гибель Фунтика и гибель старика. Счастливый-то конец казался ненастоящим, каким-то приставным, а сказка сама настоящая была только там, в горечи, в непонимании, в жестокости, гибели.

Я ее редко рассказывала. Всего-то, наверное, раза два: Шурке да вот сейчас Аське.

Ну, Шурка, она очень не горевала. Сразу сказала, что собачонка бы сдохла, отруби ей только две ноги. Еще сказала, что таких дурных стариков не бывает. Каждый бы захотел поглядеть, чего это собака каждую ночь лает.

Когда я кончила рассказывать Асе, тоже все было в порядке. Только Ася стала совсем как деревянная. Начнет что-то говорить и забудет.

— Пойдем, — говорю, — Ась, сахару у бабуси попросим.

— Пойдем, — говорит.

Бабуся дала нам мелко наколотых щипцами голубовато-искристых кусочков, налила молока. Аська взяла в рот сахар, щеку надула, как бурундук, и опять замерла.

Тогда я вынула карандаши и стала с ней играть, как папа со мной: я должна нарисовать какую-нибудь загогулину, а папа начинает ее обрисовывать, и загогулина становится то крылом красивого лебедя, то ухом смешной собачки, то чешуей рыбы или веткой странного дерева. Но у меня что-то не получалось, как у папы. Приходилось догадываться, что я хочу нарисовать. К счастью, скоро пришли мама с папой, и мне велели отвести Асю домой.

Мы пошли. На нашей лестнице было не темно: свет из окна кухни падал в сени и слегка освещал ступеньки. Но уже здесь Аська крепко ухватилась за мою руку и так шла всю дорогу.

Идти до их дома было недалеко: длинное, вроде барака, здание конторы, еще один дом, вот уже и Асин. Морозило, но не сильно, по-весеннему приятно. Снег под ногами не скрипел, как зимой, а хрустел, потому что днем его солнышком прихватывало, и на дороге, на дорожках он стал зернистым. И воздух, хоть и морозный, был вкусным, пахучим, отдавал на вкус арбузом, арбузной сыростью. Хотелось все время чувствовать этот вкус, этот запах, и потому дышалось глубоко, хотелось побольше этого воздуха вдохнуть. Одним словом, не страшно было, хорошо. Аська держалась за меня крепко. Я открыла ей дверь в сени, а через сени уже не пошла.

Но только я повернулась с крыльца, как там, в сенях, за моей спиной, раздался жуткий вопль: «А-а-а-а!» Я бросилась назад, в сени. Смотрю, из комнаты дверь раскрывается, мать Аськина с диким от испуга лицом оттуда глядит, а по эту сторону двери, схватившись за ее ручку, висит Аська, ноги поджала и орет. Ну, тут же мать к ней кинулась, а я испугалась, что меня будут ругать за страшную сказку, проговорила быстро: «Это она только в сенях напугалась!» — и бежать домой.

«Значит, вон как Ася напугалась», — думала я.

Мне ее очень жалко стало. Вспомнила, как сама боялась. Это уже сейчас я ничего не боюсь. Вот бегу совсем одна, ночь, а не боюсь. Даже хочется испугаться немножко, чтоб сердце так сладко замерло и ноги бы понесли, не чуя земли, и то уже не выходит.

На завалинке

Под Шуркиными окнами удобная завалинка — досками обшита. Весь дом обшит такими досками: они серые, бархатистые, поблескивают седоватыми волоконцами. Потрогаешь рукой — теплые-теплые. Хочется щекой прижаться.

Прижмешься — теплые-теплые доски.