Отава

Комендант, сняв шляпу, застыл в почтительном поклоне. Не поднимал полуприкрытых веками глаз, только очками продолжал замедленно вертеть. Мишке сбоку хорошо видать на щеке бордовый шрам с рваными краями, белый висок и розовое маленькое ухо.

— А-а… Николаевич. Привет, привет молодому поколению, — он вскинул черные густые брови. — Гм, известно мне… у русских гостей встречают приветливее. Не так ли… Любаша?!

Мишка быстро глянул на мать. Что с ней?! В глазах — ужас, рот полуоткрыт… Судорожно сдавила обеими руками воротник халата у самого подбородка, удерживала крик. Стал рядом. Она обернулась. Глядела и не узнавала.

— Ты почему здесь? К бабушке ступай. Кому я сказала?! Уходи!

Еще больше удивила Мишку ее внезапная перемена от страха к злости. Поймав насмешливый взгляд коменданта, вышел, не прикрыв за собой чуланную дверь.

Молчание тянулось долго. Любовь Ивановна сумела взять себя в руки. Оправляла складки халата, растрепанные волосы, а сама глядела в окно, на залитые вечерним солнцем верхушки деревьев. Вспышка ужаса в глазах погасла. Медленно возвращался к лицу и теплый живой цвет. Ноги только гудели в коленях и отказывались держать. С надеждой поглядела на пустой диван, но сесть не решилась. Надо выстоять!

Первым заговорил он. Дрожали веки, кривились уголки губ — силком удерживал выпиравшее злорадство, торжество.

— Боялся, не угадаешь. Гм, Любаша… Даже имя с трудом выговариваю. Отвык.

Любовь Ивановна зябко повела плечами.

Комендант повесил шляпу и трость на вешалку. Хотел освободиться и от очков, посадил на нос, но рывком сдернул.

— Похоронила…

Прошел в горницу, стал посредине, оглядываясь.

— Давненько не бывал в этих хоромах. Сколько?.. Лет двадцать, считай, а? Больше. Все так же… Комод, буфет… Диван вот разве… Даже самовар на том месте… под образами.

Ткнул пальцем в комод, будто сам себя проверял, не спит ли? Продолжал наигранно спокойным голосом:

— Вот явился… На счастье глянуть… твое… Довольна? Тонко вызванивала посуда в шкафу. «Или это в ушах у меня?..» — подумала Любовь Ивановна, растирая висок. А откуда-то издалека все доносится глухой, странно знакомый голос:

— Думал, за Волгой ты… Сына сразу узнал твоего… За Петьку принял сперва.

Неслышно вошла Захаровна. Скособочившись, уперлась плечом в косяк горничной двери, комкала в сухоньких руках завеску. Выцветшие глазки что-то искали на полу.

Раскачиваясь на широко поставленных ногах, комендант с усмешкой глядел на нее сверху, ждал, пока поднимет на него глаза. Дождался, спросил:

— Не узнаешь, Захаровна?

— Старая Захаровна стала… Внуки вон какие повырастали.

— Высохла, сморщилась, а все такая же…

— Какая уж есть… В сырую землю гляжу.

— Хитришь. Небось думаешь дождаться зятя да внука из-за Волги, а?

— Бога гневить нечего, — Захаровна вздохнула. — Своя печаль чужой радости дороже.

— И в бога веришь! Слабо красный зятек агитировал. Не поддалась. Даже иконы не сняла.

— А в шею, добрый человек, никто не гнал. Сама по себе жила.

Комендант тяжко опустился на стул, тарабанил по скатерти.

— Выходит, не узнаешь, Захаровна… Так, так… А дочка признала вот…

Быстриха, лишь бы не уйти с пустыми руками, достала из шкафа какую-то тарелку и вышла.

— Мда-а… Много из Сала воды утекло. Обмелел… Рылся в карманах, искал сигару. Раскуривая, глянул искоса на Любовь Ивановну.

— Вырастила Петра. На карточке на меня похож. Упругими струями выходил из ноздрей дым. Глаза его как-то сразу потеряли искристый блеск. Появилось в них недоброе, потаенное… Хлопнул в ладоши.

Вошел Вальтер. Отвесил хозяйке легкий поклон.

— А это мой сын, — представил комендант. — Законный наследник. Кое-кому и перед ним придется ответ держать тут…

Тягуче заскрипел под ним стул. Наморщившись, он коротко бросил:

— Ну-ка, молодого пана.

Брови у Любови Ивановны дрогнули.

— Прошу… Не надо его сюда… Глаза их встретились.

Подвигал он во рту языком сигару. Махнул. Вальтер вышел.

— Гм, скрываешь…

Любовь Ивановна уже ругала себя за испуг. Потуже скрестила на груди руки, желая собрать воедино волю и силу.

— С Петькой ладят?

— Им нечего делить.

— Коммунары, гм…

Поднялся комендант. Прохаживаясь, под скрип половиц заговорил:

— Потянуло на родину… Степь, Сал… Никак не надышусь полынным воздухом… Сыну имение свое показывал. Постарел сад. Новый поднялся рядом. А тополя! Могилку нашел… матери-покойницы. Под той грушей… возле беседки, что была… От домов — ямы одни… И бурьяны… Колька твой спалил… — Остановился против нее. А он высоко прыгнул. От пастуха… в дивизионные комиссары! Это генерал, по-прошлому.

Пыхнул дымом. Раз, другой. Опять заходил, подыскивая по скрипу половицу, по какой ступал.

— Жалею, не встретились… А у нас с ним есть о чем поговорить…

Крутнулся на каблуках, выставляя напоказ шрам.

— Видишь?! Его роспись. На всю жизнь память. На самом виду. А другая… тут. Усмехаешься? Не-ет. Из могилы встал бы! А пришел… Вот так… заглянуть в твои глаза.

Винным перегаром ударило. «Пьяный», — подумала Любовь Ивановна, невольно отступая. Прислонилась спиной к печке. Ощутив опору за собой, приободрилась. Глядела ему в глаза с нескрываемой насмешкой.