Отава

Без траты слов, взглядом, Анюта дала ему ответ на ночной разговор. Окольно повел его Илья: как, мол, она глянет, ежели ему придется уезжать из станицы? Может быть, и навсегда… Не поддержала разговора. Отмолчалась и на откровенный вопрос: бросит ли она ради него хозяйство? Тяжко вздохнула только и отвернулась к стенке. А сейчас вот он, ответ…

Вскоре гулы услыхали все. Различались сперва в одиночку, с перебоями; с каждым днем они набирали силу, крепли, ширились. Не утихало и на ночь. Не было уже людям надобности выходить украдкой до света и в сараях припадать ухом к земле. Слушали, не выходя из куреней. Наддаст иной раз, посуда вызванивает на разные голоса в поставах.

Не всем была та музыка по нутру. По-собачьи поджимал кое-кто хвост. Жили слухами. А слухи самые невероятные: от одних дышалось ровнее, от других зеленело в глазах. Ночами лихорадочно готовились к бегству. Каждый ждал, когда наступит тот день. По всему, он уже за бугром. И вдруг хлынул поток машин! Вот теперь пора…

Настал такой день и для Ильи Качуры. Ведренный, ясный намечался. За садами в морозной сини несмело занималась заря. Небо чистое, безоблачное. Над головой кое-где голубели еще звездочки. Улицы, крыши, сады, степь выбелены инеем. И такая кругом чистота — в небе и на земле!

Распахнул Илья калитку и остановился. Оглядывал свои заляпанные грязью сапоги, белый чистый двор, будто и правда боялся наследить. Шагнул несмело, на носок. По нетронутому инею на порожках крыльца догадался: Анюта еще зорюет. Прошел к базу. Оглядывал весь двор. Бело все, неузнаваемо. Тронул рукавом вербовый стояк. С щемящей тоской водил пальцами по выбеленному временем дереву. Когда-то, вспомнилось, он и зарывал его своими руками, к нему прикреплял плетень. Давно было… Пацаны бегали еще голышом, в трусах. Тут же стояла и Анюта, ладная, полногрудая, с распущенной по спине косой. Она держала наготове молоток и гвозди, а свободной рукой шлепала детвору, чтобы не мешала. Все это показалось Илье светлым чудом, сном. Если и было, то не с ним, с кем-нибудь другим. А ему удалось просто подглядеть со стороны то чужое счастье…

Выплясывали пальцы, отрывая клок газеты на закрутку. Кое-как слепил. Жадно втягивал в себя дым. Круги черные в глазах. Пошатываясь, прошел в сад. Деревья все нарядно неузнаваемы, неподступно строги. Будто и дела им нет до того, кто их когда-то сажал, выхаживал.

Поник Илья головой. В этот трудный час никому он не нужен. Все кругом живет своей единой согласованной радостью. А он, Илья, посторонний, чужой в этой слитной жизни. Не для него так буйно полыхает, разгорается за Салом новый день, не о нем стрекочут сороки на тополе. Всегда такие любопытные ко всему, а сейчас не замечают человека. Даже Букет стоял поодаль, поджав хвост, глядел, как на чужого. Протянул руку, по-звал:

— Букет, дурак…

Голоса своего не угадал. Стал на колени — хотел проститься поклонно. Не сдержал слез. Припал к холодной земле лицом. Лежал недвижимо, далеко выбросив руку. На белом четко выделялась красная узловатая кисть. Скрюченные пальцы гребли мерзлую землю. Добрались до мягкого.

Полную горсть набрал Илья пахучей сальской земли. Поднялся на ноги, озираясь, как вор, высыпал ее в карман полушубка. Шел назад отряхиваясь.

Анюта, видать, только что выпустила птицу. Стояла возле катушка с порожней оловянной чашкой. Вспомнил Илья: на этом самом месте у них произошла та летняя памятная встреча, когда он ушел из-под Озерска. Одурев от радости, она вцепилась в него; теперь, увидав, насупилась, поджала губы.

Остановился Илья, опустив тяжелые руки. Глядел на сбившихся тесно кур у ее ног. Сказал с едва намеченной под усами усмешкой:

— Прощаюсь вот… Чует душа, навовсе…

Широко распахнулись у Анюты глаза. Перед ней чужой человек. В линиях скул и особенно в бровях было до боли родное, близкое… Но оно терялось за всем чужим, казенным: черный дубленый полушубок с опушкой, ремни, папаха… Дрогнуло что-то внутри — увидала крольчатый шарф. Вязала сама, до войны еще. Подошла. Прижимая локтем к боку чашку, потянулась, поправила его:

— Шарф выбился…

Усмешка под усами у Ильи обозначилась резче. Переняв его взгляд, потупилась Анюта.

У ворот, подскочив, круто развернулась тачанка. Илья хмуро оглянулся: в калитке стоял Воронок. Негромко оказал, чтобы слышала только жена:

— Не поминай тут, Анюта, лихом… Жили, считай, не хуже людей. Что ж, прощай…

Не снял совсем, а только свернул набок папаху. И пошел, странно широко ставя ноги, будто по скользкому.

Ни слова не вымолвила в ответ Анюта. Зажмурилась, низко опустила в поклоне голову. Вскинулась на удаляющийся по проулку перестук колес. Открыла глаза — забор, тополя, курень — все кругом. Белый заиндевевший двор вдруг почернел, будто внезапно вернулась в станицу ночь. Припала к плетню, дала волю своим горьким бабьим слезам.

Глава сорок пятая

Дорога жалась к лесной посадке.