Отбой!

Пепичек и Эмануэль пытаются протиснуться сквозь толпу. Что там творится? Выступает где-нибудь оратор? Ничего не понять, ничего не видно, не слышно сквозь шум и рев. Возгласы и крики несутся со всех сторон, оглушая, точно взрывы ручных гранат. Пение и буря оваций сливаются в клокочущий вихрь. Люди не слышат собственного голоса. Все машут руками и рвутся вперед.

Без четверти одиннадцать. Торжественное представление спектакля «Либуше»[151] в Национальном театре окончилось. Толпа бурно приветствует появление политических вождей и наших гостей — южных славян. Демонстранты выпрягли лошадей и катят чью-то закрытую карету. Пепичек и Пуркине, захваченные людским потоком, оказались посредине улицы. Бешеный восторг. Каждый хочет впрячься в карету. Эмануэль старается хотя бы костылем достать до нее и припадает на больную ногу. После нескольких тщетных попыток шагать без костыля он пускается вприпрыжку на одной ноге.

Кто там внутри? Почему в карете опущены занавески? Может быть, это заграничные гости, они инкогнито?

Наконец выясняется, что особа, сидящая в карете, это звезда сегодняшнего спектакля, певица Эмма Дестине.

Эмануэль и Пепичек разочарованно отступают, но людской поток несет их дальше. Наконец им удается свернуть в боковую улицу. Торжественно пожимая друг другу руки, приятели клянутся никому не проговориться о том, в чью карету они впряглись вместо лошадей.

— Я, пожалуй, в лучшем положении, чем ты. Я — только пихал ее костылем. Это я-то, который всегда терпеть не мог певиц!

— Наоборот, в худшем! Тем глупее выглядит твой дурацкий восторг. Даже боль в ноге не помешала тебе проявить свои нежные чувства к очаровательному сопрано, Ха-ха!

Каждый сейчас по-своему выражал ненависть к Габсбургам, виновникам войны. Чехи больше не спорили, не ворчали друг на друга. Ими владело «взрывчатое», мятежное настроение, все радостно улыбались — ведь войне сегодня вынесен беспощадный приговор, на обломках военной машины возникает свободное чешское государство, и никогда больше, никогда не будет братоубийственного побоища! Угнетенные народы получат полную свободу. Свободу! Социальная несправедливость уйдет в область предания. Мы создадим государство, в котором все равны, где нет ни рабов, ни господ, только граждане и братья.

Пуркине и Губачек, раскрасневшись, с упоением мечтают вслух, оба уже забыли о досадном инциденте с каретой.

А кстати, кого им хотелось бы везти в этой карете? Толпа сама не знала, не знали и наши друзья. Все были в приподнятом настроении и даже не огорчались, что в карете не оказалось политического вождя. Рабочие, словно позабыв о своей борьбе с сильными мира сего, вышли сегодня на улицы без алой гвоздики в петлице — символа социал-демократии. Они вдели бутоньерки национальных цветов — красно-белые.

Да, каждому из нас доводилось в самозабвенном восторге тащить когда-нибудь вот такую карету, хотя в ней и не было того, кто воплощает наши идеалы, кого мы готовы восславить, не считаясь даже с собственным достоинством.

Толпа запрудила Вацлавскую площадь. Новая буря восторгов.

Уже полночь. Поредевшая толпа катится к квартире любимого писателя Алоиса Ирасека[152]. Там наконец полицейские предлагают демонстрантам разойтись. После вторичного напоминания навстречу толпе выезжает усиленный наряд конной полиции. Демонстранты успевают без паники убраться на тротуары. Всадники встречены дерзкими возгласами. Блюстители порядка доезжают до набережной и поворачивают назад. На мостовую опять хлынула толпа. Всадники начинают оттеснять ее в соседние улицы. Им навстречу звучат протестующие выкрики!

— Позор габсбургским палачам!

…кто против,
тех француз разгонит!

— Да здравствует Ирасек!

Провожаемая общим презрением, конница сомкнутым строем продвигается вперед. Толпа раздается, не переставая честить ненавистных полицейских — «петухов».

Подобные сцены все чаще происходили в Праге. Не всегда, правда, при этом были южнославянские гости, участие которых придавало этим выступлениям более бурный характер. Но массы уже пришли в движение, и оно стремительно нарастало. Политические бури, которым почти не препятствовали власти, чередовались с голодными беспорядками по всей Чехии, и тогда против обездоленных людей выступала полиция.

Но до фронта доходил только слабый отзвук этих событий. У солдат даже не было времени читать длинные письма из дома, в которых обстоятельно описывались тыловые настроения и демонстрации. Атаки следовали одна за другой. Некоторые участки фронта были буквально засыпаны свинцом, сталью и железом, повсюду стояли сдвоенные, даже строенные батареи, на фронт были брошены пулеметы, аэропланы, огнеметы, бомбометы.