Отбой!

Ад ураганного огня. Тяжелый трупный запах, доводящий до рвоты, до обморока. Этот запах долго держался в скалистых ущельях над руслами горных рек. Реки несли тысячи и тысячи трупов. Точно стволы, сваленные со склонов гор и гонимые горными водами, трупы сталкивались, загромождали русло. Кто бы сейчас поверил, проехав вдоль Пьяве, что река эта несла на себе шестьдесят тысяч трупов?.. Эта речка, что струится среди романтических ущелий! Неужели такое было здесь? Манящее журчание воды на рассвете звучит так идиллически, точно никогда безумие канонады и крови не волновало спокойных вод этой реки.

Местами русло Пьяве разбивается на рукава. Вода в них кристально прозрачна, каждый камешек виден на дне. Путнику кажется, что можно перейти на другой берег не замочив ног, что он в царстве снов, что самые воды шепчут ему: скоро мы будем в море, достигнем лагун Венеции.

Тебе не верится, путник, что здешние места видели такие ужасы? Спроси у гор, спроси у речных камней, они знают, сколько мертвых, сколько вздрагивающих в агонии тел билось об это каменистое дно…

Иозеф Губачек с глубоким интересом следил теперь за известиями с фронта. Частые демонстрации и патриотические выступления на улице были мало убедительны для него. Не очень-то он верил в их действенность. Недавний солдат, он знал, как плохо слышны в армии восторженные клики тыла. Доносимые туда полевой почтой, они звучат только шепотом, и их легко заглушают брань капралов и зычная офицерская команда. А кто побывал в отпуску, кто собственными глазами видел настроение города, у тех душная атмосфера блиндажей и вечный гул взрывов над головой за несколько дней отшибают память. Воодушевление пражан начинает казаться им бесконечно давним и прекрасным сном, виденным когда-то в детстве.

Пепичек останавливал на улице солдат, расспрашивал их, убеждал. Непонятно, чего они еще ждут. Божьего вмешательства, что ли, его милостивого соизволения? Почему продолжается резня на итальянском фронте? Это возмутительно!

Приказчик из бакалейной лавки Рамеш, ополченец 18-го пехотного полка, ответил Пепичку:

— В окопах мы совсем приуныли. Раньше было еще так-сяк, а теперь только и думаем, когда все это кончится. Целыми днями шепчемся в блиндажах: что бы такое предпринять? Да только не так-то это просто, в роте у нас все перемешаны — немцы, венгры, чехи. Попробуй-ка перебежать к итальянцам, они недоверчивы, стреляют в каждого перебежчика. Нет, тут надо, чтобы все случилось само собой и сразу. Мы одни не можем ничего предпринять, пропадем ни за грош. Вот если итальянцы прорвут фронт и будет здоровый рюкцуг[153], тогда другое дело, — мы пустимся наутек и не остановимся до самой Праги… А пока что сидим на итальянской территории — это уже не так плохо, — итальянцы стреляют в нас, мы в них, так оно и идет.

— И защищаете монархию! Затягиваете войну! — строго произнес Пепичек, вытащил из нагрудного кармана выписки из ленинских работ и прочел их с подъемом, держа Рамеша за руку, словно для того, чтобы слова осуждения войны глубже внедрились в сознание собеседника, чтобы он донес их до своих товарищей в окопах.

Изо дня в день Пепичек агитировал солдат. Тихий и робкий, он уговаривал их с красноречием опытного оратора. Его мягкой натуре пришлась по душе железная логика ленинских слов.

— Это гигант логики, титан мысли! — твердил он Эмануэлю, не любившему новых авторитетов. Пуркине вообще не интересовался ничем, что не было прямо связано с его занятиями.

С каким восторгом Пепичек выслушивал известия, что армия безнадежно деморализована. Интересно, как себя почувствует Нейкерт, когда в один прекрасный день армия развалится, подобно карточному домику, солдаты бросят винтовки и возьмут ноги в руки.

Пепичек считал своим долгом твердить каждому ополченцу:

— Послушайте, ей-богу, удрать вполне возможно. Я тоже сперва не верил, но все-таки удрал от них. В Славонии и Боснии уйма зеленых. Если бы каждый брал с них пример, дело быстро пошло бы на лад, как в России. Это же смешно — самим идти на бойню! Смешно и глупо! Неужели вам не стыдно?

Пепичек нашел выгодные уроки в семье фабриканта В. Ежедневно он получал там отличный обед и, кроме того, вознаграждение деньгами.

В эти тревожные дни он не мог сосредоточиться над книгой даже в свободное время. Ему не сиделось на месте, тянуло на улицу. Он точно боялся упустить момент, когда впервые громко прозвучит слово «мир». К вечеру он бывал взбудоражен событиями дня, беспокойным ожиданием.

Но привычка к чтению была велика. Чем заменить книги, как восполнить спокойную радость чтения, неотразимый ритм слов, заставлявших забыть гнетущее одиночество? Пепичек вдруг пристрастился к театру. Музыка заменила ему книги. Он забирался на галерку и слушал оперу. Всем своим существом, уставшим от войны, измученным борьбой с тяжелым недугом — последствием голодовки, — он отдыхал в эти часы. Душа, уязвленная жизнью, освежалась музыкой.

Пепичек очень полюбил музыку. Слушая ее, он прищуривал глаза, как когда-то в Фиуме, глядя на море.