Отбой!

Много скромнее выглядели перспективы Пепичка. Чего мог ждать он от жизни? Что мог создать для себя своими слабыми руками? Учителя твердили ему, что нужно идти в университет, жалко, если останутся втуне его способности, новое государство будет нуждаться в образованных людях.

Пепичек отмалчивался.

Для него университет означал продолжение все того же образа жизни — быть репетитором, получать пропитание милостью родителей отстающих учеников. Пепичек жил так уже много лет и был сыт этим по горло. Едва переступив порог дома своих благодетелей, он обычно испытывал неловкость и злился на себя за свой смущенный вид. Он ничего не мог поделать с собой: богатые папаши и мамаши, пригласившие его натаскивать своего туповатого отпрыска, вызывали в Пепичке неприязнь. От деланной приветливости, с которой они подавали ему руку, Пепичку невольно становилось не по себе, он называл это нелепой застенчивостью, но не мог избавиться от нее.

Стены в доме господина фабриканта были увешаны плохими картинами. Глядеть на них было противно. Еще меньше хотелось смотреть на хозяйку или на ее супруга. В общем, некуда было деть глаза, и, когда Пепичку приходилось какое-то время быть в обществе хозяев дома, он чувствовал себя совершенно подавленным.

Все это тянулось уже давно, и не предвиделось просвета. Пепичек не умел заставить себя держаться запросто, ему это было бы просто противно.

— Ах, наш Владя такой умница, когда он дома! Вы себе представить не можете, он все знает!

Такие разговоры Пепичек слышал везде — в доме у аптекаря, советника, коммерсанта.

Пепичек пытался уклоняться от подобных разговоров, но это лишь приносило ему новые трудности и осложнения; он был недоволен собой, терзался, не находил себе оправдания. Тем усерднее он занимался с учениками, зачастую не считаясь со временем, нередко два часа вместо одного.

Теперь-то он наконец избавится от всего этого. Какое облегчение не видеть больше мещанских комнат с сувенирами Всемирной выставки 1908 года и репродукциями гравюр Швабинского![154]

В семействе фабриканта в то время увлекались демократизмом. Пепичек должен был обедать с ними за одним столом, вникать в их домашние дела, поддерживать семейные разговоры.

— Чувствуйте себя как дома! — И богатые родители, полные «благих намерений», разыгрывали покровителей способного, но бедного юноши. От глаз Пепичка это, конечно, не укрывалось. Наблюдая и замечая все вокруг, Пепичек неизменно был погружен в свои сокровенные мысли, стараясь заглушить ими смущение — откуда только оно вечно бралось? — или скрыть от самого себя, насколько страдает его самолюбие и вкус; причиной этого зачастую были милые хозяева, сами того не ведая. В такие моменты вид у Пепичка был усталый и несчастный, словно Атлант переложил на его слабые плечи тяжесть всего земного шара.

«Лучше бы они дали мне в руки пакет с едой, — думал он. — Я с удовольствием съел бы ее холодной, всухомятку, где-нибудь в подворотне».

Пепичек твердо знал, что семья, в особенности богатая, это фундамент государства, знал, что представляют собой каменные плиты этого фундамента. Он не строил иллюзий и не верил разглагольствованиям своего учителя литературы о том, что, когда Чехия освободится от монархического ига, для талантливых бедняков вроде Губачека откроются двери всех университетов. Пепичек слишком хорошо понимал, что такое деньги и власть богачей. Никакая политическая перетасовка, даже самая радикальная, не изменит их душ, ведь они живут интересами кармана. Пепичка много обижали в жизни, и его острая мысль угадывала, что сегодняшние посулы вряд ли реальны. Мы сердились, но он упрямо твердил:

— У нас никогда не будет настоящей демократии, будет только благотворительность. Бедняку всегда дадут почувствовать, что равноправие возможно только между богатыми. К бедным будут относиться со снисходительным пренебрежением.

— Молчи! Все будет по-иному, все изменится в корне.

— Богатые не изменятся, — отозвался Пепичек. — И хуже всего, — добавил он невеселым тоном, — что внешне все они очень приветливы, даже милы со мной. Барышня, фабрикантова дочка, так любезно улыбается, что трудно оставаться равнодушным. Но я с горечью чувствую, что все это лишь ради того, чтобы я поусерднее натаскивал их тупого Владю. Разумеется, они делают вид, что от всей души симпатизируют мне, да и сынок-то их как будто специально для меня такой тупица, лишь бы у родителей был повод щегольнуть благотворительностью… Я знал много семей, и всюду одно и то же. Ни в одной не говорили напрямик: вы нам нужны, молодой человек, а мы вам. Всюду корчат из себя меценатов, благодетелей. Сострадание оскорбительно, даже самое искреннее. Последнее даже хуже.

— Вот увидишь, все будет иначе.