Отбой!

— Нет. Богатые не изменятся. Разве только если обеднеют. Я их знаю много лет. То, что человек испытал на своей шкуре, никогда не забудется. Это как татуировка. Ее не сотрут пылкие речи какого-нибудь депутата и гром аплодисментов, которыми его награждают за то, что он рисует будущее в розовом свете. Каждый день у нас теперь звучат такие речи. Послушаешь — и на минуту поверишь, даже сердце забьется от радости. Но тут же поймешь, — ты увлекся, богатые не переменятся, все будет по-старому.

— Ерунда! Решающее слово будет не за ними. Волна демократии захлестнет их.

— Да, да! И разобьется об этот утес, это ты забыл добавить. Нет, силу богачей может уничтожить только социальный переворот, а до него у нас не дойдет.

— Говорю тебе, и у нас настанет социальная справедливость. Как можно быть таким скептиком! Все политические партии объяты одной мыслью — покончить с наследием Белой горы[155]. Будет конфискация земель и поместий австрийской знати и спекулянтов. Народ не станет ждать разрешения. Все твои слова — просто шутка, ты сам не принимаешь их всерьез. Поверь же наконец! Неужели ты не видишь, как сильна решимость народа? Ослеп ты, что ли? Эти требования включены в программы всех политических партий.

— Я привык рассчитывать только на то, что есть в действительности, и не обольщаться надеждами. Хорошо уже, что развалится империя и прекратится война. Германский милитаризм будет уничтожен, произойдет национальное самоопределение народов, не будет больше причин для вооруженных столкновений. Я даже верю, что победившая Антанта осуществит всеобщее разоружение и повесит прусских генералов. Я доволен этим, но богачи не изменятся. И я не желаю больше быть у них репетитором. Лучше поступлю в банк, а по вечерам буду ходить в театр.

— Делай как знаешь, упрямец. Но пойми, что это обидно. Ведь если ты выдерживал так долго в худшие времена, когда нечего было есть, то наверняка выдержишь еще четыре года. С твоим прилежанием, Пепичек, ты скоро получишь университетский диплом. Жить станет легче, все можно будет достать по сходным ценам, и ты без труда прокормишься, пока будешь учиться.

Но Пепичек не дал себя уговорить. Я вспомнил, как когда-то в этапе мы, лежа на соломе, так же спорили о сроке голодовки.

Под конец он уже не мог или не хотел возражать против моих доводов и начал уверять, что должен хотя бы два года отдохнуть от вечных забот, что недоедание, военная служба и тиф подорвали его здоровье и волю. (Все это была истинная правда.) А через год или два, хорошенько поправившись, он снова возьмется за учение, это еще успеется, многие упустили из-за войны больше времени. Можно записаться в университет уже сейчас. А что касается службы, которая у него на примете, то служба эта очень выгодная — постоянная конторская работа, тихая и спокойная, не гнетущая душу, как уроки. Это в том же банке, где работал его брат. Когда Антонин вернется с фронта, они смогут поселиться вместе и тем самым значительно сократят расходы.

Впервые мы увидели эту комнатку через несколько дней после переворота[156], когда добровольно вступили рядовыми в нашу чехословацкую армию после манифестации у памятника святому Вацлаву.

Мы отправились в Бубенеч, на Овенецкий проспект, и не без некоторых усилий нашли обиталище Пепичка. Комнатка была скромная, неблагоустроенная — плохонький шкаф, всюду полно книг, брошюр, журналов, книги и на обеденном столе; над плитой сушилось белье, в основном еще солдатское.

Я и Эмануэль были в форме солдат-пехотинцев. Утром Эмануэль, стоя перед зеркалом, сам торжественно преобразился из бывшего кадета в простого воина.

Сейчас он кратко сказал Губачеку:

— Ты знаешь, что родине нужен каждый толковый, честный человек. Потому мы и пришли к тебе. Венгерские шовинисты во главе с Хорти бесчинствуют в Словакии, пойдем с нами, мы уже записались в добровольческий батальон.

Губачек сделал несколько шагов по комнате. Сейчас только, напряженно глядя на него в ожидании ответа, мы увидели, как изменился Пепичек. Не тот, не тот человек, что был когда-то! Война подорвала не только его здоровье — она отняла у него веселость, жизнерадостность. Теперь он всегда замкнут в себе. Нет былой шутливости, весь он какой-то понурый, съежившийся.

— Вспомни демонстрацию в Загребе! — прервал я напряженное молчание.

Мы с Эмануэлем, перебивая друг друга, горячо заговорили о долге перед родиной, об исторической необходимости. Мы должны помочь словакам, насильники угрожают их жизни, их будущему. Именем павших товарищей, тех, кто не дождался свержения габсбургского ига, мы зовем тебя, Пепичек, пойти с нами. Иди защищать республику и народные права!

Пепичек молчал, безостановочно шагая по комнате. Мы говорили с надрывом, с болью, пытаясь тронуть его сердце.

— Пойдем с нами, Пепичек!

И вот он заговорил. Лучше бы он молчал! До чего горько слышать его, мы подавлены таким ответом. Нет, он не признает нашего самопожертвования. Война есть война. Она гнусность сама по себе, какой бы ни реял над нею флаг.