Отчаянный корпус

И все-таки, как ни обидно стать предметом нелепого подозрения, он после недолгих размышлений понял, что на майора не стоило обижаться. Для военного человека нет ничего позорнее, чем пропажа оружия, и коли случилось такое, командир роты обязан его расспросить. Конечно, лучше было бы сначала разобраться, а не сразу выступать с обвинениями. Более всего обидно, что его уличают во лжи как раз сегодня, когда он дал себе слово говорить только правду. Ну ничего, они прорвутся… Колун не должен торжествовать, иначе как дальше жить и во что верить? Интересно все-таки, зачем ему понадобилась эта затея с мелкашкой? Что с ней делать, если бы действительно стащили? Глупее ничего нельзя придумать. Тут следовало хорошенько помозговать и посоветоваться с Алишером.

Женя подходил к своему классу, когда кончился пятый урок. Из двери выпорхнула хорошенькая лейтенантка и дружелюбно поинтересовалась:

— Ну как, все в порядке?

— О’кей, — ответил он с уверенностью бывалого ковбоя. Практикантка хотела изобразить строгость, но у нее это еще не получалось.

— Вы запачкались, товарищ лейтенант, — сказал Женя.

— Ой, — пискнула она и стала оттирать мел с юбки. — Thank you, what is your name?

— My name is Vetrov. I am sixteen years old. I was born in Siberia, in a little calm town…[7]

— Enough, you will tell me about yourself at the next lesson. I am in a hurry now. Good bye.[8]

В этот день занятия заканчивались недавно введенной в их роте верховой ездой. Пожалуй, это был единственный урок, от которого в училище никогда не отлынивали. С лошадьми встречались дважды в неделю. Один раз утром, когда наступала очередь идти на конюшню и почистить своих любимцев. Другой раз после обеда, когда совершалась верховая поездка за город. Но это произойдет несколько позже после первоначального знакомства. Сейчас пока их обучали основным правилам верховой езды и действиям в конном строю. Занятия проводил капитан Лялин — молодцеватый офицер с тонкими усиками и зачесанными вперед висками, что придавало ему некоторое сходство с Лермонтовым. Да и весь он был изящен: белые продолговатые кисти рук, тонкая талия, подчеркнутая гарнизонным портным, ослепительные сапоги с прямыми, не собиравшимися по тогдашней моде голенищами и терпкий запах совершенно особого одеколона. Его аристократический вид и замашки странным образом уживались с крепкими словами, которыми он пользовался при общении с лошадьми. Иногда ему случалось наказывать их за строптивость ударом сверкающего сапога под брюхо, но чаще всего они повиновались одной только ругани и, услышав капитанский голос, боязливо прижимали уши. Зато если Лялин хвалил какую-нибудь лошадку и трепал ее по холке, она радостно вертела головой и норовила ткнуться губами в капитанское плечо.

— Н-но, не балуй, твою… — говорил Лялин, а лошадка кокетливо фыркала и скалила желтые зубы.

Суворовцы недоумевали: они ли не баловали своих лошадей, — и прижимались к их бархатным губам, и шептали ласковые слова, и угощали припрятанным сахаром, но те не выказывали и доли подобной привязанности. Хрумкает сахар в своем стойле, а сама косится на ворота, где появился капитан, — не подойдет ли, не наградит ли привычным хлопком или крепким словом.

Генерал Клименко, часто навещавший в конюшне свою черную красавицу Аргентину, как-то пожурил Лялина за лексикон.

— Ничего не поделаешь, — объяснил тот, — лошади пожилые, войну прошли и других слов не знают. Наверное, слышат и вспоминают минувшие дни… Стоять, зараза!

Кто-то из суворовцев пытался подражать ему, но получил строгий нагоняй. Да и лошади обижались, ибо в конюшне признавалась только капитанская ругань. Кстати, в строю они отличались хорошими манерами и никаких лишних слов, кроме команды, не требовали. Но уж коли крикнет Лялин: «Вольт налево, марш!» или «Перемена направления по головному!», будут выполнять эти команды, как бы ни дергал поводья юный седок.

Конечно, начинающие кавалеристы старались подражать Лялину, если не в большом, то хотя бы в малом. И когда расседлывали лошадей после занятий, медленно уносили седла и плотнее прижимали потники, чтобы пропитаться терпким духом лялинского одеколона. Женя посмотрел на оживленные лица своих товарищей и уточнил: «Пойдем после обеда?» У него была опасность не только лишиться удовольствия, но и потерять своего красавца Вихря, которого мог захватить кто-нибудь другой. Те же опасения беспокоили, наверное, и Алишера, но законы дружбы оказались выше. «Periculum in mora[9]», — сказал он и решительно направился в ту часть корпуса, где располагалось командование училища.

Женя уже забыл, когда бывал здесь, и с особой осторожностью ступал по ковровой дорожке, вдыхая неведомый запах ароматного табака и тонких духов.

— Пойдем лучше к начпо, — предложил Алишер, — он мужик справедливый.

Женя не спорил, с начальником политотдела ему встречаться не приходилось, но было известно, что у него больше всех орденов и среди них есть совсем диковинные, иностранные, что для той поры являлось лучшей рекомендацией.