Отче наш

Не сразу, как затихает все вокруг, выходит из подсолнухов Андрей. И сознательно оттягивает момент, когда должен постучать, в окно, извещая о своем возвращении с работы. Он еще не решил, как ему поступить: или повести с Устиньей Семеновной и Григорием прямой разговор о трубах и потребовать, чтобы сейчас же вернули украденное на место, или же, не сообщая ничего дома, заявить об этом на шахте.

«Ладно, поговорю сам. Если отвезут обратно — дам слово никому не рассказывать. Все же — родня», — горько усмехается он. И почему-то неспокойно на душе от этого решения, словно позволил себе он, Андрей, какую-то не совсем чистую сделку со своей совестью.

«Прямо заявлю, что подобные их махинации прикрываю первый и последний раз», — пробует он успокоить себя, но тревожащее чувство не проходит: понимает Андрей, что он попросту уступает Пименовым из-за Любаши.

На первый стук никто в доме не отзывается. Потом слышится громкий зевок за дверью и заспанный голос Устиньи Семеновны:

— Кто тут?

Она замыкает за Андреем дверь, зажигает в прихожей свет и собирает на стол. Андрей изумлен: никто бы не подумал, что она не сомкнула глаз — так естественно для Устиньи Семеновны полусонное, с зевками и вздохами, состояние. Лишь изредка она настороженно застывает, услышав стук на улице.

— Ужинай живей да ложись, поздно уже. Того и гляди светать начнет, — говорит она равнодушно, и он понимает: ждет, когда вернутся с шахты Григорий и Ванюшка.

«Что ж, и я их подожду, с одной Устиньей Семеновной говорить мало толку. Всем им надо прямо заявить». Он решает тоже не спать, ложась рядом с безмятежно раскинувшейся на постели Любашей.

Но ожидание утомило его. Так и не слышал, когда вернулась машина с шахты.

Темным, едва различимым, расплывшимся пятном виднеется на дороге машина. Изредка гулко звякает железо. Свет сильного электрического фонарика прорезает мглу внезапно, вырвав застывшие на мгновение две мужские фигуры.

— Стой! — раскалывает тишину голос сторожа.

Ванюшка останавливается, но Григорий, с искаженным от испуга и злобы лицом, кричит:

— Беги! В машину и…

Громом звучит в ночи выстрел. Ванюшка ничком бросается в канаву, жалобно стонет:

— Ложись, а то… В нас ударит…

Но Григорий рванулся в кустарник, и топот его ног становится все менее слышным приникшему к земле Ванюшке. Рядом с Ванюшкой вырастает темная фигура сторожа.

Глаза Устиньи Семеновны гневно сверкают в полутьме кошачьими точками.

— Дураки безмозглые, — шипит она. — Иди, закрой ворота-то, чтоб сюда милиция не нагрянула. За жадность покарал господь: взяли немного, нет, еще захотелось… Выдаст Ванюшка-то тебя, как думаешь!

— Кто его знает, — машет рукой Григорий и идет от крыльца к воротам, на ходу невесело бросив: — Сердце чуяло — не надо было за этими трубами ездить. Приспичило тебе с погребом.

— На себя, дурень, пеняй, — обрезает Устинья Семеновна. — Все надо делать умеючи.

Григорий кисло усмехается.

К первой своей лекции Леня Кораблев готовился тщательно. Теперь вечерами в Комнате до полуночи засиживались двое — он и Степан со своими чертежами и брошюрами.

Кузьма Мякишев, собираясь сегодня на местный «Бродвей» — как в шутку окрестили вечернюю главную поселковую улицу, где собиралась и бродила до рассвета молодежь, — окликнул Леонида:

— Что, Леня, и тебя теперь дымом не выкуришь из комнаты? Тоже ищешь вечный философский камень мудрости?

— Ищу, — глянул на него Кораблев. В отличие от Степана, Леня охотно шел на споры, если задевали неосторожно дело, которым он был увлечен.

— Ну, ну, ищи, — смеется Кузьма. — Люди до седых волос что-нибудь да ищут, а умирают и сознаются, что были дураками. Так что…

— Ты, милый мой, путаешь две разные вещи, — прерывает его Леня. — Что-нибудь; искать не надо, нужно знать, когда ищешь, чего тебе хочется. А дураком называет себя к концу жизни отнюдь не дурак. Глупый, и умирая, не сможет понять, что он был глуп.

— Смотри-ка, — шутливо замечает Кузьма. — Тебе университет в пользу пошел.

Но это уже увертка. Кузьма знает, что спорить с Кораблевым иногда просто невозможно — так ясна и удивительно понятна его логика. Вот и сейчас Кузьма отделался шуткой, чтобы не быть высмеянным Леней.

Но тот не унимается.

— Учиться всегда в пользу. Ты бы, Кузьма, тоже почаще в книжку заглядывал. Не обижайся, сам знаешь, что я прав, — и уже совсем другим, миролюбивым голосом добавляет: — Понимаешь, интересную вещь я вычитал. Оказывается пьедесталом для памятника Петру Первому служит камень весом в восемьдесят тысяч пудов. Этот камень передвигали два года из окрестностей в город люди на специальных санях.

— Что же из этого?