Отче наш

— Братья и сестры, восславим господа бога нашего, — отрываясь от библии, громко восклицает старик, и еще шумнее зашептали, загудели в полумраке братья и сестры во Христе, пока где-то в дальнем краю у стены не начинается мгновенно подхваченный всеми гармоничный напев.

Сестра Ирина подсовывает Лушке тетрадь с текстом, написанным корявыми печатными буквами, и шепчет на ухо:

— Улавливай мотив и запоминай… «Не долго скитаться в пути мне земном, приди же, спаситель, скорее за мной! Я плачу и тихо тебе говорю: «Услышь мои слезы, тебя я молю! О боже, о боже, тебя я молю…»

Та женщина, рядом с Филаретом, тоже поет. И Лушка почему-то думает, что петь той женщине очень нравится — даже глаза закрыла; от удовольствия, конечно, не от усталости, ведь только что с усмешкой нашептывала что-то Филарету. И стало горько и обидно оттого, что не она, Лушка, сидит сейчас рядом с Филаретом, и что она, в сущности-то, и прав на это никаких не имеет…

«Но я заставлю тебя уйти от этой чернявой! — зло решает Лушка. — Хитер же ты, хочешь, чтобы сидела я здесь часами, лила слезы да на бородатого старика смотрела, а ты будешь ножки поглаживать у этой чернявой? Не выйдет! Думаешь, если ты первый у меня был, так гнаться за тобой буду я? Только выйду на улицу вечерком да моргну — десяток парней не хуже найдется…»

И теперь уже смотрит в сторону Филарета дерзко, вызывающе, забывая опускать взгляд в тетрадь, подсунутую сестрой Ириной.

— Смири плоть свою! — неожиданно слышит над ухом жесткий, недовольный голос сестры Ирины. Вздрогнув, оборачивается и замирает: на нее жгуче, почти ненавидяще, в упор смотрят потемневшие, прищуренные глаза доброй ее хозяйки.

«Неужели… сестра Ирина это?! — ошеломленно мелькает в голове. — Но как она узнала, о чем я думаю?!»

Лушка со страхом смотрит, как нервно подрагивают губы сестры Ирины, и ей даже на миг кажется, что это сон — горящие в упор недобрыми огоньками женские глаза, вползающий в уши загробный, тревожащий душу, многоголосый напев, перемежающийся резкими всхлипами, и эта гудящая душная полутьма, заполненная согнутыми людскими фигурами.

«Что это со мной?» — вдруг очнулась она, тряхнув головой, и опасливо покосилась на сестру Ирину. Но та спокойно покачивалась в такт псалму; на виске ее часто-часто билась тоненькая жилка.

«Показалось просто», — вздыхает облегченно Лушка, но в сторону Филарета не смотрит долго, опасаясь повторения тех неприятных минут.

А псалмы звенят один за другим, все более нестройно прерываемые судорожными восклицаниями братьев и сестер, устремивших вверх глаза, бормочущих и напевающих.

— …Спаситель, на кресте страдая, молился за своих врагов: он их любил и умирая… Да, бог есть свет, бог есть любовь… — вскинув руки вверх, к темноте потолка, отрешенно и старательно выводит худолицая молодая женщина, вырываясь из общего напевного потока.

Ее никто не останавливает, бородатый старец как-то незаметно сползает со стула, и теперь место за столом пустует. Мало-помалу внимание братьев и сестер перемещается к этой женщине с обезумевшими глазами и судорожными подрагиваниями воздетых рук, слова ее тут же подхватываются окружающими, гремят, усиленные десятками голосов, и Лушка слышит радостный прерывистый шепот сестры Ирины, которая повторяет, ликуя:

— Святый дух сошел! Святый дух! Святый, святый!

Всеобщее безумие оплело Лушку страхом перед безумием всех этих людей, и она тоже начинает тихо подпевать им, не сводя испуганных глаз с молодой женщины, словно изнемогающей от какого-то неясного, незримо навалившегося на нее бремени. Вокруг все больше разрастается беспорядочный шум, полный выкриков и стонов, покачиваются, потрясая худыми обнаженными руками, люди с широко раскрытыми и лихорадочно блестящими глазами, и Лушка внезапно думает, что вовсе и не было солнечного, благоухающего чистым радостным светом, полудня по дороге сюда, что за толстыми стенами этого высокого сарая тоже сумрачно и тревожно. Ей хочется незаметно выйти отсюда, проверить эту навязчивую мысль, но она боится сдвинуться с места, понимая, что пробираться к выходу надо, задевая беснующихся незнакомых людей. Она устало закрывает глаза, стараясь не думать о том, что ее окружает, и немного погодя опять слышит горячий шепот сестры Ирины:

— Нелегок путь к господу для нас, грешных, погрязших в грехах и разврате. Лишь тому уготовано блаженство и великая благодать, кто душу свою отвратит от мирской суеты, через страдания и лишения очистится от дьявольских соблазнов и наваждений, зажигающих мерзкие желания в крови. Смирением плоти своей угодна всевышнему будешь, сестра… Ибо спросится там, в вечном царствии, за каждый шаг твой и каждый греховный помысел.

Сестра Ирина — единственная знакомая среди этих пугающе ненормальных людей, и шепот ее успокаивающе действует на Лушку. Но она сердцем чувствует, что шепчущая ей женщина способна быть жестокой и ненавидящей, если с нею не согласиться. («Неужели это только показалось — жгучие, безумные глаза сестры Ирины?»), и Лушка, не открывая глаз, кивает головой в знак согласия, почти не вдумываясь в смысл слов сестры Ирины.