И дразнит все сильнее, когда Пеллегрини возвращается из Резервуар-Хилла в лабораторию со свежими образцами – с пылу с жару с задней двери дома 716 по Ньюингтон. И пожалуйста – ван Гелдер без труда сопоставляет их с кусочком в колготках. И вдруг Эндрю отпихивает Рыбника в сторону.
Из короткой беседы с его бывшей женой Пеллегрини в тот же день узнает, что подозреваемый по-прежнему работает в городском дорожном бюро, и приезжает в гараж в Фоллсуэе как раз к окончанию смены подозреваемого. На вопрос, не против ли Эндрю заехать для опроса в офис отдела убийств, тот заметно нервничает, встречает чуть ли не в штыки.
Нет, говорит он Пеллегрини. Я хочу адвоката.
На той же неделе детектив возвращается в Резервуар-Хилл с криминалистом для трехчасового обыска дома 716, сосредоточившись на подвальной комнате, где Эндрю проводил большую часть своего досуга, сидя там с телевизором и баром. Девять месяцев – долгий срок для улик; в конце концов Пеллегрини уходит несолоно хлебавши, не считая образца ковра, на котором то ли есть, то ли нет какое-то подобие пятна крови.
Зато Эндрю вдруг начинает вести себя как подозреваемый, которому есть, что скрывать, а кусочек краски видится Пеллегрини осколочком неоспоримой истины: что ни говори, а в колготки Латонии Уоллес затесалась пылинка с задней двери Эндрю.
Сначала трудно удержаться от ликования. Но уже меньше чем через неделю Пеллегрини снова едет на Ньюингтон-авеню и, пройдясь по переулку, замечает, что красно-оранжевые хлопья с двери Эндрю рассыпаны по всем соседним дворам. В прошлый раз он сразу заметил, что краска шелушится, но теперь, приглядевшись к асфальту за домами 716, 718 и 720, видит разнесенные дождем и ветром хлопья и понимает: не все то золото, что блестит. Тот кусочек с колготок и так мог лежать на земле, когда тело девочки оставили за домом 718. Но Пеллегрини еще не готов сдаваться. Как, спрашивает он себя, кусочек попал именно под одежду? Как он может находиться между кожей и тканью, если только ребенка не раздевали?
Ван Гелдер скоро дает ответ. В который раз проверив вещдоки, эксперт замечает, что колготки вывернуты наизнанку – и были вывернуты во время прошлого осмотра Лэндсманом и Пеллегрини. Велика вероятность, что их таким образом стянули с ног во время вскрытия и с тех пор не выворачивали обратно. Хоть какое-то время казалось иначе, но все это время кусочек краски находился снаружи штанины.
После объяснения ван Гелдера Пеллегрини тут же видит и все остальное в правильном свете. Да, Эндрю занервничал – но кто бы не занервничал, если бы его снова стал допрашивать детектив? А что до образца ковра – Пеллегрини сам знает, что у него нет ни полшанса на обнаружение человеческой крови. На хрен этого Эндрю, думает он. Не подозреваемый, а впустую потраченная неделя.
На сцену снова выходит Рыбник, самый непотопляемый подозреваемый.
Пятница, 28 октября
Дональд Уолтемейер берет покойную за обе руки и ощупывает ладони и пальцы. Руки поддаются свободно, словно в причудливом горизонтальном танце.
– Мокрая, – говорит он.
Милтон, наркоман, кивает с дивана.
– Ты что сделал? Откачивал ее в холодной воде?
Милтон снова кивает.
– Где? В ванной?
– Нет. Просто облил.
– Откуда вода? Из ванной?
– Да.
Уолтемейер заходит в ванную, где убеждается, что ванна все еще покрыта каплями. Старое поверье нариков: от передозировки можно спасти, если положить тело в холодную воду, – как будто ванна как-то избавит от того, что течет в венах.
– Один вопрос, Милтон, – говорит Уолтемейер. – Вы одним баяном ширялись или у тебя свой?
Милтон встает и подходит к шкафу.
– Да ты, блин, не показывай, – одергивает его Уолтемейер. – Если покажешь, придется тебя посадить.
– А.
– Просто ответь на вопрос. Одной иглой кололись?
– Нет. У меня есть своя.
– Ну и хорошо. Тогда сядь на место и рассказывай, что случилось.
Милтон повторяет все заново, ничего не упуская. Уолтемейер второй раз слушает, как белая телка пришла ширнуться, что она заходила сюда часто, потому что мужу не нравились ее привычки.
– Как я и сказал, она принесла пачку лапши, потому что в прошлый раз ела у меня.
– Ты про эти макароны?
– Ага. Это она принесла.
– И ширево у нее было свое?
– Ага. У меня – свое, она пришла со своим.
– Где она сидела, когда кололась?
– На этом стуле. Она вмазалась и заснула. Я потом такой смотрю – а она уже не дышит.
Уолтемейер кивает. Вызов простой, и уже по этой причине ему хорошо на душе. После трех месяцев выслеживания Джеральдин Пэрриш и ее пропавших родственничков даже простенький передоз кажется облегчением. Уолтемейер уже сказал себе, что если не вернется в ротацию на этой самой полуночной смене, то просто свихнется. Макларни согласился.
– Твои отчеты все фиговее и фиговее, – сказал ему неделю назад сержант. – В них так и читается крик о помощи.