Отечественная война 1812 года глазами современников

Около Спасских казарм с половины августа множество набралось раненых и увечных солдат. Многие из них жаловались и роптали на свое начальство: «Коли здоров солдат, кормят его и одевают, а если заболел — кинули его, как собаку, без всякого призора». Ближние обыватели из сострадания выносили им из домов пищу, перевязывали раны и другие оказывали им благотворения.

События 2-го числа. В понедельник, перед вечернею, приходит к Сергию Ив<анову> родственник Петр (шурин) в слезах и уведомляет, что судьба московских жителей решена, Москва предана неприятелям и француз уже вступил в Москву.

В тот же день вечером багровое зарево показалось над городом (это загорелись Гостиный двор и Каретный ряд) и, час от часу увеличиваясь, разлилось по всей Москве. От страха наступающих бедствий у всех руки опустились, и сон бежал от глаз.

Сентября 3-го числа. Во вторник поутру из-за Сухаревой башни поднималась дымная черная туча, осыпаемая искрами и пересекаемая пламенными вихрями (это загорелись на Канаве бани, харчевни и мелочные лавочки), и приближалась к Сухаревой башне.

Мародеры французские и польские, а с ними и наши русские солдаты, бежавшие или отставшие от своей команды, рассеялись для грабежа по всем улицам. Разбивали лавки, дома, винные погреба. Несмотря на все эти ужасы и смятение, я пошел (говорит о себе родственник Петр) к Борису и Глебу на Поварскую, навестить свой дом, который я оставил 2 сентября без всякого призора и даже не запер, да и запереть было нечем, в намерении взять что-нибудь оттуда.

Пошел я мимо Сухаревой башни по валу. По всем улицам множество толпилось народа, и большей частью в бедном и нищенском одеянии. Кто в деревенской шапке и шляпе, кто в лаптях, надетых на сапоги, иной покрылся рогожею, иной в армяке или сером кафтане, и проч.

Прихожу на Тверскую — тут неприятельская конная гвардия медленно продолжала путь по Тверской улице. Впереди загремела труба, и французы удвоили шаги. Не забуду свободную поступь и грозную осанку этих, всеми родами смерти угрожавших воинов. Ко мне подъехал француз с вопросом: parlez vous français![124]Я молча раскланялся с ним и пошел далее.

Подхожу к Кудрину — здесь все пылало: бани, трактиры, лавки. Посмотрел на Поварскую улицу, туда и проходу не было. Пламя, охватившее дома по обеим сторонам улицы, соединилось в одно целое и образовало над мостовою свод. Не имея смелости идти сквозь огонь, чтобы видеть свой дом, я возвратился назад. Подходя к Спасской улице, увидел русского солдата, продающего в разбитой им лавке пшеничную муку. Я спросил у покупающих: почем мешок? Солдат отвечал: дешево пустил товар, по гривеннику мешок! При настоящей нужде к своему пропитанию я взял мешок для семейства Сергия Ив<анова>. Благодарил я солдата, что благоразумно поступил, иначе бы вся эта мука досталась неприятелям.

Сентября 4-е число, середа. При сильном порывистом западном ветре пожар час от часу приближался к нашей стороне. Не имея надежды избежать праведного Божия гнева, мы стали выносить из дома имущество для сохранения в церковь. А Сергий Ив<анов> с помощью дьячков и прихожан — всю церковную утварь: Евангелия, кресты, сосуды, ризы — скрыл в сундуках под помостом церковным. <…>

В полдень въехал к нам на двор наполеоновский гвардеец высокого роста; лошадь привязал к крыльцу и вошел в комнаты. Сергий Ив<анов> увел детей в сад, сестра ушла с ребенком в мезонин. Я встретил гостя и стал угощать его яйцами и пивом. После сего пошел он по комнатам искать серебра, осматривал шкафы и комоды, но в них ничего не нашел; все было убрано. Пошел, гремя шпорами и саблею, по лестнице в мезонин, где сестра, цепенея от страха, стояла пред образом Божией Матери и молилась о сохранении ее с младенцем. Француз, должно быть, и не видал ее, порылся в детских игрушках, рассыпанных по полу, и возвратился назад, вышел из комнат и уехал. Собравшись все вместе, мы стали размышлять, куда бы удалиться из дома от неминуемой погибели. Неприятели день ото дня умножались в Москве, пожар приближался к соседним домам.

Сентября 5-е число. Наступил четверток. О, день ужасный и горестный! До сего времени не могу воспомянуть об нем без содрогания.

С утра стали мы собираться в путь со вздохами и стонами, нередко повторяя: что это с нами делается? куда мы собираемся?