Отечественная война 1812 года глазами современников

Предостерегая друг друга от опасности, нам изредка повещали, что происходило вне избы на огороде. Вдруг услышали мы, что французы приближаются к нам с ружьями и саблями. Мы оцепенели от страха и, видя близкую смерть, едва переводили дух. Что ж случилось в эти страшные минуты? Вдруг между нами какая-то толстая женщина, окутанная по-зимнему, вскричала: «Тереша, друг мой! Расстаюсь я с тобой навеки! Прощай жизнь моя, прощай, красное солнышко! Не увижу я более ясных очей твоих, не услышу сладких речей твоих», и проч. При сем кидалась ему на шею и обнимала его; а Тереша с великого похмелья отворачивался и отталкивал ее: «Отойди от меня, негодная, мне и без тебя тошно!» Как отвратительны для слуха нашего показались эти прощальные восклицания. В другое время довольно забавно было бы это явление, но теперь следовало бы только выгнать эту юродивую крикунью, и с Терешею. Слышим опять: подъехали к нам неприятели и сходят с лошадей. Тут блажная та баба бросилась от Тереши под печку, но, на беду ее, отверстия под печку не было; печь была без фундамента, на одном деревянном срубе. Она кинулась на печку, но там сидел народ. Куда ж теперь? Забилась под лавку и сидела там. Французы отворили к нам двери, посмотрели на нас и ушли; развязали на огороде кой у кого узлы и мешки и уехали.

Стало темнеть, — а дети наши и ребенок у сестры весь день без пищи и питья. Да где же те трое с провизиею, которых мы с утра отпустили из дома и велели дожидаться нас? Об них и слуху нет.

Когда наступила ночь и неприятельские разъезды для грабежа и поисков прекратились (французы по ночам не ездили), бесприютные изгнанники, сидевшие с нами, прокопали в плетне против нашей тюрьмы большое окно и смотрели на пламя, пожиравшее здания. Чрез отверстую дверь нам слышны были их рассказы. «Вот, — говорили они, — загорелся колокольный завод Самгина, вот перекинуло на дом столяра Шеманина и Коновалова, а вот и попов дом загорелся». В это время дети наши дрожали и стали проситься домой: «Тятинька, — домой, домой!» Отец, приклонившись к ним, тихо сказал: «Слышите, милые, дом-то наш загорелся!» Меньшая дочь Федосья, жалобно взглянув на отца, спросила: «Так где ж мы будем жить-то, тятинька?» Вопрос сей остался в сокрушенном сердце у отца без ответа. Далее слышим: «Вот занялись дома — дьяконов и дьячковы; ах, вот и Спасская церковь загорелась» (сгорела одна крышка). Эти слова: церковь загорелась, все, сидевшие с нами, стали повторять и передавать друг другу со вздохами и скорбью; иные крестились. А Сергий Ив<анов> тяжко воздохнул и опустил голову. Последняя надежда к своему содержанию и пропитанию угасла в нем. <…>

В полночь стали некоторые выходить из хижины и рассматривать окрестность, объятую пламенем. Страшное и трепетное было зрелище! Это была клокочущая геенна, волнующаяся на необъятном пространстве. Рассвирепевший ветр метал во все стороны горящие головни и пламень. С оглушающим треском обрушивались потолки, горящие бревна и доски, в разные стороны летели железные листы с кровель. Такое разрушение стен, падение железных кровель, сводов и печей, сливаясь в один какой-то невыразимый гул и рев, поражали ужасом и погружали душу в плачевное состояние.

Во всю осеннюю ночь мы сидели в безмолвии, как узники в тесной темнице, ожидая последнего конца жизни. Мрачные мысли возмущали душу нашу то неизвестностью будущей нашей участи, то печалью, что мы остались без всякого пристанища, не имея даже, где главу преклонить. Но человеколюбивый Бог оставляет ли беспомощных без помощи и покрова?..

Сентября 6-е число. В пятницу на рассвете известили нас, что в саду купца Калинина чудесно уцелела от пожара домашняя деревянная баня. Управитель этого дома, сидевший с нами, предложил нам поместиться с ним в оной бане. Мы поднялись с ночлега и, робко озираясь на все стороны, не узнавали своей родной стороны. Вся окружность, пересекаемая улицами и переулками, коими вчера мы проходили между домами, превратилась в дикую пустыню, покрытую и загроможденную развалинами, дымящимися головнями и пеплом. Огненная буря с такой свирепостью прошла всей окрестностью, что не токмо травы или кустарника, но ни одного дерева не осталось в садах.

Огонь все полизал. Виднелись в саду, где мы укрывались, одни вековые вязы и липы, но и те, по близости к домам, обгорели и почернели до корня. Кое-где вспыхивал еще огонь.

Солнце уже взошло, небо было безоблачно, но за густыми тучами дыма ни неба, ни солнца не видно было. И тьма быстъ по всей Москве[127]. Иногда появлялось солнце минуты на три, но какое-то грозное, багровое, как раскаленное железо, так что страшно было и глядеть на него. <…>